Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

Вышки и их охрана предназначаются не для отражения внешней угрозы, а для защиты от агрессии, идущей изнутри стен, которые имеют сходную с башнями функцию, – с той лишь разницей, по сравнению с городскими стенами, что к ограде лагеря даже нельзя подойти. Ворота лагеря предназначены почти исключительно для входа (выход из лагеря предусмотрен через крематорий), и проход через ворота семантически и семиотически полностью меняет человека, превращая его в ходячего мертвеца, бессловесную пронумерованную статистическую единицу.

В общей архитектурной системе лагеря сторожевые вышки имели еще одно важное значение. По мысли Ю.М. Лотмана, семиотика пространства всегда имеет направленность и ее типологическим признаком является направление взгляда, точка зрения некоего идеального наблюдателя[213]. Архитектурное пространство лагеря создавалось с учетом взгляда сверху, с вышек, и создавалось таким образом, чтобы со всех точек наблюдатель видел практически аутентичную картину, что было необходимо для моментального реагирования на любые непредвиденные ситуации. Поэтому направление взгляда совпадало с направлением выстрела, пространство должно было быть максимально простреливаемым. Не было смысла видеть то, во что невозможно было выстрелить, траектории выстрела определяли не только характер и формы архитектуры, но и систему внутренних взаимоотношений обитателей. В координате «экономики выстрела» оценивалась человеческая жизнь.

«Почти ежедневно, – вспоминал Б. Беттельгейм, – какой-нибудь охранник, играя своим пистолетом, говорил заключенному, что пристрелил бы его, если бы пуля не стоила три пфеннига и это не было бы для Германии столь разорительно»[214]. В свою очередь, взгляд узника при передвижении по лагерю в перспективе всегда упирался в вышки или стену, что подчеркивало безысходную замкнутость пространства, а постройки лагеря со всех сторон были одинаковыми, пространство не членилось, оставалось единообразным, нигде нельзя было найти точку, с которой пространство лагеря выглядело бы иным, хоть в чем-то отступающим от своей подавляющей, монологичной сущности.

Ворота концлагеря Бухенвальд с надписью «Каждому свое». Апрель 1945 г.

Лагеря состояли из нескольких частей, среди которых (в рамках рассматриваемого сюжета необходимо это повторить) основными были бараки, аппельплацы (площади для построений), хозяйственные постройки (вещевые склады, лазарет, кухня, бараки-туалеты и т. д.) и крематорий, выстроенные по стандарту. Территория была обнесена каменной стеной (или стеной из колючей проволоки на бетонных столбах), и ее высотными доминантами были входные ворота (часто с башенкой, как в Бухенвальде, Освенциме, Дахау, Заксенхаузене), караульные вышки и трубы крематория(ев). За территорией лагеря (в «пригороде») располагались хозяйственные угодья, казармы СС и жилые дома администрации. Нередко лагеря включали в себя обширные территории для размещения землянок или палаток узников, когда последних оказывалось слишком много.

Архитектура лагеря прежде всего была тем основным языком, с помощью которого нацистское государство визуально общалось с людьми, выброшенными за семантические границы этого государства. Если за пределами лагеря архитектура воспринималась и понималась в коммуникативном и структурном контексте, по выражению А. Раппапорта, как «вторичная моделирующая система», где первичной моделирующей системой считался язык и речь, то есть язык слов»[215], то в Концентрационном мире возможности языка и архитектуры как средства социокультурной коммуникации уравнивались, в то время как функция архитектуры как искусства эстетической организации пространства и моделирования универсума отступала на второй план. Архитектура лагеря становилась метафорой тотальности, точным отражением бытия узников, которое характеризовалось полным обобществлением как имущества, так и их самих, стандартизацией, шаблонностью действий заключенных и их нацеленностью на выполнение необходимых производственных задач. Эта архитектура отрицала эстетику, вытесняла ее, заменяя идеологией и бессодержательной, рефлекторной бесчеловечностью.