Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

Боль узника напрямую формировала язык лагеря и являлась важным фактором для осознания собственного одиночества узника. Боль в целом отрицает язык, а абсолютная боль упраздняет язык, по точному определению исследовательницы феномена боли Э. Скэрри, «низводя речь до звуков, предшествовавших языку»[258], передать ее в рамках существующего опыта невозможно. Не случайно для того, чтобы описать свою боль, человек пользуется сравнительными категориями: «Это похоже на… Это как будто…» Боль является самым ярким выражением одиночества (не случайно тяжело страдающий человек часто хочет остаться один), лучше всего дает возможность убедиться в том, что никто не в состоянии помочь. Взять чужую боль на себя, как уже говорилось, невозможно, так как никто не может испытать боль за другого. При колоссальной скученности лагерей каждый узник переживал боль в одиночку, был одинок в своих страданиях. Можно утверждать, что «одиночество в толпе» достигло своего апогея благодаря насилию и боли именно в Концентрационном мире. То есть возникала еще одна связка между лагерем и узниками – боль, возникающая в месте связки. «Боль создает собственный мир, который не есть продукт собственной мысли, а вторжение иного мира в меня», – писал А. Ветлесен[259].

Помимо этого, насилие служило самым главным фактором деиндивидуализации человека, сводя его личность к набору безотказных, предсказуемых в любой ситуации реакций. Перефразируя А. Арто, можно сказать, что насилие в лагере вытекало из стремления уменьшить неизвестное до известного, редуцировать приобретенную до лагеря полноценность до изначальной биологической неполноценности. Насилием человек выворачивался наизнанку, приходил в состояние, когда не только ему, но и всем остальным вокруг становилось видно в нем абсолютно всё. С помощью насилия человек именно уменьшался, так как из него исчезало то, что составляет его сущность и создает индивидуальность – невысказанное и тайное, – и оставалась только социальная оболочка, наполненная инстинктами и рефлексами, абсолютно схожая с сотнями таких же других оболочек.

Насилие было необходимым условием изъятия администрацией лагеря отдельного человека из общей массы, средством его проявления для Концентрационного мира, перевода его из состояния знака человека в состояние человека как единицы, в которой биологическое доведено до предела, единицы, отрицающей любое сознательное бытие. Знак (номер), который в лагере заменял узнику имя, не может реагировать на насилие и боль, в отличие от биологического человека. Парадоксально, но факт: человек в лагере «проявлялся» для лагерной администрации и охраны как субъект именно тогда, когда подвергался экзекуциям, проваливаясь после них в общую массу, лишенную имен, типологических и семантических признаков человека. Знаменитое изречение Декарта «Я мыслю, следовательно, существую» в пространстве лагеря должно было выглядеть как «Меня мучат, следовательно, я существую», и чем сильнее меня мучат, тем это неоспоримее.

Парадоксально, но факт: в Концентрационном мире насилие являлось необходимым условием обретения смысла, так как только оно способно было пробудить сознание и мышление в человеке. Посредством насилия окружающие узника объекты попадали в орбиту его мировосприятия, то есть связь с ними давалась и воспринималась посредством насилия. Вступить в отношения с Другим (и в повседневном, и в онтологическом смысле) можно только посредством насилия, так как оно требовалось не только для общения с эсэсовцами и охраной, но и для поддержания связей с окружающими, стремящимися выжить за счет других. Выстроить социальные связи априорно означало включить в них насилие. Насилие трансформировало внешнее во внутреннее, привносило в человека извне смыслы и суть происходящего, становилось кровеносной системой Концентрационного мира, дающей этому миру связность и целостность.

Таким образом, лагерное насилие и связанная с ним боль, вторично изобретенные в Концентрационном мире, становились антропологическим пределом человеческого и приводили к принципиально новому понятию тела и представлению о нем, привносили телесность извне. Общепринятые представления о теле и понятия о нем, по замечанию Д. Кампера, связаны с христианским отношением к телу Христа, которое породило «теологию тела» и сделало мертвое тело (покойник, то есть «кто») притягательным, ввело его в границы человеческого бытия в виде гробниц в храмах, частиц мощей в иконах и реликвариях. А также с медициной, которая обозначило мертвое тело как труп («что») и сделала его предметом науки[260]. В лагере с помощью насилия тело лишалось всех феноменологических признаков, дехристианизировалось, полностью исчезала его культурная составляющая, и оно, отброшенное в архаическое состояние, становилось только плотью, способной источать из себя только боль.