Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

Переходу в иное состояние узника способствовало, как уже говорилось, клеймение последнего, татуирование номера на левой руке от запястья к локтю (в Майданеке и Маутхаузене на запястье вешали на проволоке кусочек жести с номером, во многих других лагерях номер обычно наносился только на одежду), что означало, по словам А. Кемпински, «трактовку человека как номера»[317]. Этот же номер наносился на «винкель» (Winkel – угол (нем.) – кусок ткани определенного цвета, часто треугольной формы (отсюда название, а сама форма была взята от предупреждающего дорожного знака), который нашивался на одежду и штаны. Цвет и форма куска ткани обозначали категорию узника: красный – политический, зеленый – уголовный, синий – эмигрант, черный – асоциальный элемент и т. д. На ткань также наносились буквы, обозначавшие в сокращении национальность узника. Этот номер лишал человека имени – важнейшего элемента самоидентификации, необходимого для окончательного завершения акта рождения, системы связи с метафизической действительностью[318], «высшего достояния личности»[319] – и выстраивал прямую аналогию с рабом или со скотом («Всех обрили наголо и, как скот, заклеймили. На руке Марии появился номер 65989»[320]), предназначенным на убой. «Их называли по номеру, вытравленному навсегда»[321].

«Мы раздевались в самом уголке, – вспоминает А. Никифорова. – Немка в черной пелерине протянула нам номерки на тесемках – отныне все наше имущество. Это было так унизительно, что Верка, не сдержавшись, ругнулась и вырвала номерок из рук надзирательницы. Какой злобой вспыхнули глаза фашистки! Угрожающе бормоча что-то, она пыталась добраться до Верки, но мы тесно окружили нашу подругу, не подпустили фашистку к ней. Веркины глаза наполнились слезами. – Не могу с номерком, как собака»[322]. «Теперь, – говорит одна женщина, – я помечена, как мои коровы»[323].

Еще точнее описывает свое состояние после получения номера К. Живульская: «Заключенная с очень малым номером и красной нашивкой без «П» (фольксдойчка) взяла мою руку и начала выкалывать очередной номер: 55908. Она колола меня не в руку, а в сердце – так я это ощущала. С этой минуты я перестала быть человеком. Перестала чувствовать, помнить. Умерла свобода, мама, друзья. Не было у меня ни фамилии, ни адреса. Я была заключенная номер 55908. С каждым уколом иглы отпадала какая-то часть моей жизни»[324]. «После клеймения я превращался в безликое существо, в раба, лишенного родины, свободы, имени – всего того, без чего немыслимо человеческое существование», – вспоминал В. Бойко[325].

Помимо того что номер заменял имя, он служил паспортом, по которому можно было узнать о заключенном все, что необходимо: когда, откуда, каким транспортом прибыл узник, новичок он или бывалый заключенный, какова его национальность. Соответственно номеру строились и внутренние отношения. «К обладателям номеров от 30 000 до 80 000 все относились с уважением, – писал П. Леви, – из них, обитателей польских гетто, осталось в живых всего несколько сотен. Тем, кто намеревался вступить в коммерческие отношения с номерами от 116 000 до 117 000, нужно было держать ухо востро: человек сорок, оставшихся от тысячи греков из Салоник, могли надуть любого. Что касается самых высоких (или Больших) номеров, в них была заложена скорее комическая информация, и они вызывали примерно такую же насмешливую реакцию, какую в нормальной жизни вызывают слова «первокурсник» или «призывник». Типичный Большой номер отличается упитанностью, пугливостью и наивностью; он готов поверить, что тем, у кого стерты ноги, в санчасти выдают кожаную обувь, и оставить свой котелок с супом тому, кто предложит его «посторожить», пока он туда сбегает»[326].

По воспоминаниям многих узников, с каждой неделей пребывания в лагере им было все труднее вспомнить собственное имя, их внутренняя сущность «срасталась» с номером – не случайно многих заключенных не только эсэсовцы, но даже в своей среде вскоре начинали называть по номеру, как правило, по двум-трем последним цифрам, в то время как настоящее имя забывалось. «Я был во многих лагерях, – вспоминал узник лагеря Гаттинген А. Пилипенко, – много товарищей осталось в памяти. Я припоминаю их по лицам, закрыв глаза, знаю их номер, но не помню их имени. Так каждый день вызывали, отмечали, называли лишь номер… Мы знаем друг друга по номерам»[327].