Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй полов

Таким образом, самым пугающим результатом этих экспериментов и исследований становится вывод, что практически все окружающие способны мучить и убивать, если создать условия, снимающие ответственность и скрывающие жертву. Мало того, большинство участников экспериментов (и реальных массовых убийств) – обычные люди – не испытывали никаких моральных страданий, а, наоборот, признавались в том, что готовы помочь государству или науке. Таким образом, готовность мучить и убивать, согласно результатам экспериментов, оказывалась прямым следствием не личной жестокости исполнителей, а проистекала из внешних условий, которые обнаруживали и давали возможность реализоваться этой жестокости. Не случайно исследователь Г. Аскенази, суммировав указанные выше результаты исследований и выводы, издал книгу с характерным названием «Мы все нацисты?», где утверждал, что все люди потенциально являются нацистами, готовыми убивать[407].

З. Бауман сделал попытку объяснить этот феномен включением в «отношения» между исполнителем и жертвой многочисленных «посредников», которые разрешали моральные вопросы. «Между намерением и реализацией огромная дистанция. Это пространство заполнено множеством пустяковых дел и исполнителями, не играющими никакой роли. Результатом становится множество действий, которые никто не стремится себе присвоить. Для человека, от лица которого эти действия производятся, они существуют лишь на вербальном уровне или в воображении. Он не назовет их своими собственными, поскольку не пережил их. С другой стороны, человек, который действительно совершает действия, всегда будет смотреть на них как на принадлежащие кому-то другому, а себя будет считать невинным орудием чужой воли. Возникает непреднамеренная жестокость добропорядочных людей… Увеличение физического или психологического расстояния между действием и последствиями аннулирует моральный смысл действия и ликвидирует конфликт между личным критерием моральной порядочности и аморальностью социальных последствий действия»[408]. Таким образом, разделение труда, являющееся простым перенесением индустриальной схемы в пространство лагеря, оказывается исключительно действенной мерой по «деморализации» преступного действия, которое превращается в едва различимую формальность.

Еще одним действенным инструментом выведения морали из сферы убийств и насилия З. Бауман считает предельную бюрократизацию и формализацию процессов. «Объекты бюрократизируются и сводятся к количественным критериям. Для железнодорожников грузы не имеют качества[409]. Для бюрократов важен финансовый результат действий. Человеческие объекты теряют личностные качества, они дегуманизированы, то есть описаны тем языком, который ограждает исполнителей от этических оценок. Этот язык не подходит для нормативно-моральной речи»[410]. Очевидно, выводы З. Баумана, как и Х. Арендт, были во многом продиктованы материалами процесса над Эйхманом, в частности протоколами допросов, где красной нитью проходит мысль о том, что Эйхман «не имел отношения к убийству евреев… никогда не убил ни одного еврея…», поскольку всего лишь «содействовал эвакуации»[411].

Очень важным для понимания глубинных механизмов психологии массового убийцы представляется утверждение уже упоминавшейся выше Э. Скэрри. Она обращает внимание на существенную деталь. Когда один субъект подвергает насилию другого субъекта, вызывая страдания и боль, и тот и другой оказываются во власти аутентичных психологических процессов. Человек, испытывающий боль, как уже говорилось, утрачивает языковой инструментарий описания переживаемого насилия и испытываемой боли – он или молчит, или кричит, являя невозможность передачи своих ощущений. Однако то же самое происходит и с тем, кто причиняет насилие и боль, – он не находит в своем личном опыте адекватного описания происходящих с ним личностных деформаций, роль насильника и мучителя не передается в привычных языковых категориях и не вмещается в прежние рамки восприятия мира. В итоге образовавшуюся пустоту занимают готовые описательные модели переживаемого состояния, предлагаемые социумом, властью или религией. Таким образом достигаются сразу две цели: насильник и убийца занимают на стороне, у других, логику и оправдание своих действий, а власть получает утверждение в чужом травматическом опыте. В результате этого взаимообмена и та и другая сторона оказывается освобождена от личного переживания происходящего и моральной ответственности[412].

Логическим продолжением выявленной в ходе экспериментов психологической схемы был постулат о неразличимости жертвы и палача, неразличимости, возникающей в ходе взаимной ментальной репрезентации. Об этой неразличимости и механизмах репрезентации писал еще Б. Беттельгейм, утверждавший, что Концентрационный мир был выстроен так, что виновны были все[413]. Это положение затем получило широкое распространение, было многократно доказано, схематизировано (одна из самых известных схем – «треугольник Карпмана») и в настоящее время также стало общим местом.