Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

Бьен снова взялась за иглу, ткнула кончиком в засохшую ссадину на сгибе пальца.

– Теперь у меня в сердце столько ненависти, столько ярости…

Он протянул руку, бережно забрал иглу у нее из пальцев. Она отпустила, не возражая.

– Даже у Эйры есть темная сторона, – сказал Рук. – Вспомни авешей.

Если был еще способ до нее дотянуться, вернуть ее, может быть, это он.

– Даже богиня любви не может пересечь последней границы. Авеша – чудовище, пожирающее собственных детей. Каждый образ, каждая статуя Эйры показывают, как богиня с верными ей созданиями сражается с этой тварью, побеждает ее. Иногда пронзает мечом. Иногда ее волки держат чудовище в пасти…

– А если волк не собирается убивать?

Рук уставился на нее.

– Если волки, – рассуждала она, – не поедают, а несут авешей? Как носят своих волчат?

– Зачем бы Эйра стала помогать авешам? И если даже волки помогают, как насчет картин, где богиня протыкает чудовище мечом? Или сжигает огнем из своих рук?

– А что воплощает меч, Рук? Что воплощает собой огонь?

Эта мысль пронзила его, как клинок. Как пламя.

– Любовь, – тихо ответил он. – Любовь.

– Она не убивает авешей…

– Она их любит, – договорил за нее Рук.

– Любит, – устало кивнула Бьен. – Милость Эйры простирается даже на самых отвратительных созданий, на самых чудовищных.

– В трактатах этого не было. Я нигде не встречал такого толкования.

– Что с того? – пожала плечами Бьен. – Жрецы, толковавшие учение, всего лишь люди. Не пророки.

– Как и мы.

– Но теперь ты понял. Авеши показывают нам, что любви Эйры нет предела. – Она осторожно отняла у него руку, коснулась ладонью щеки. – А вот для нас с тобой… для нас есть предел. Мы не умеем любить того, что нехорошо.

Рук смотрел на нее, упиваясь прикосновением. Арена почти не давала им уединиться. Много недель они не оставались вдвоем. Он подвинулся на стуле, взял у нее из рук наруч, положил на стол. Она уступила без сопротивления.

– Ты что?

– Хочу тебя поцеловать.

– Этим ничего не исправишь.

– Может, и нет, – сказал он, склоняясь к ней.

Губы у нее были шершавые, растрескались от солнца и жажды. Сначала она не отвечала. Потом, с гортанным всхлипом, похожим на крик гибнущего создания, втянула его в себя. Ее губы открылись поцелую – так нетерпеливо, что это походило на нападение, – а потом она сдвинулась к нему на колени, оседлала, крепко обхватив бедрами его ляжки, потянув вверх полы его нока.

Он чувствовал, как твердеет тело. Сколько бы люди ни объединяли соитие с любовью, потребность тела древнее любви и речи, она вросла в самые кости. В его груди зародилось рычание. Забыв об усталости, он встал, подняв на руках Бьен, в три шага пересек комнату, бросил ее на койку. Она зажмурила глаза, зажала зубами губу. Он кинул на нее долгий взгляд, а потом отвел ее нок, скользнул ладонью по телу, задев соски, и спрятал лицо между бедрами. Она обхватила его голову, прижала крепче, содрогнулась раз – и вдруг яростно извернулась, оттолкнув его от себя.

– Не могу, – выдохнула она. – Я не могу.

Он глубоко, трудно выбрал воздух, отыскивая дорогу назад.

Бьен не стала ждать ответа, поднялась и отвернулась.

– Они хотели нас изнасиловать, – сказала она.

Рук медленно сел, оправил нок. Зрелище собственного тела вдруг показалось непристойным.

– Да.

– Я думала… – Она повернулась к нему, и Рук увидел, что ее трясет. – Я думала, это поможет… стереть то. Заменить чем-то хорошим.

– Может быть, мы еще сумеем. Не здесь… – Он кивнул на кровать. – Не сейчас, но как-нибудь.

Она покачала головой, взглянула пустыми глазами.

– Нет. Этого не сотрешь, Рук. Ничего нельзя стереть.

39

В темном карцере Крыса совершенствовалась в языке так же стремительно, как и в рукопашной. Она и в тесноте каморки каждый день требовала уроков: удушающие приемы, перехваты, локтевые блоки… Ночами обе они разговаривали с Бхума Дхаром.

Дело затруднялось тем, что невозможно было ткнуть пальцем: вот дерево, вот меч, – зато девчонка оказалась совершенно неутомимой. Гвенна помыслить не могла, как быстро она освоит простейшие ломаные фразы: «Еда дерьмо. Адмирал дерьмо. Корабль дерьмо».

Вероятно, бранные слова в каждой фразе были на совести Гвенны, но, главное, спустя месяц на борту «Зари» они уже неплохо понимали друг друга. Можно было счесть это за праздник, за луч света в непроглядной тьме, если бы каждое новое слово не увеличивало опасность для девочки.

Джонон раз в несколько дней заходил в карцер – проверить ее успехи. Другой командующий, отыскав яйца и вернувшись с ними, спокойно гордился бы победой. А вот Джонону не давала покоя мысль, что соплеменники Крысы покинули город и родную землю ради вторжения в Аннур. Пусть даже город от империи отделяли тысячи миль. Пусть даже для населения целого города потребовались бы сотни, если не тысячи судов. Пусть даже людям в глухом углу Менкидока неоткуда было и знать об Аннуре.

– К возвращению я должен иметь ответы для императора, – мрачно заявил адмирал Гвенне. – Даже если ради них мне придется собственноручно расколоть череп этой дикарки.