Пьер и Мария Кюри

В моем воспоминании обо всех торжествах и сборищах в ее честь господствует всегда все тот же образ: бескровное, невыразительное, почти равнодушное лицо моей матери.

Когда-то она высказала мысль: «В науке нас интересуют вещи, а не личности». Прошедшие с тех пор годы научили ее, что народы, даже правительства, интересуются вещами через посредство личностей. Волей-неволей она усвоила, что ее личная история послужила к чести науки, способствовала расцвету научных учреждений. Она стала средством для пропаганды любимого ею дела.

Но в ней самой ничто не изменилось: все тот же страх перед толпой, все та же робость, от которой холодеют руки, пересыхает в горле, а главное, такая же безнадежная неспособность к суете сует. Несмотря на все старания, ей не удалось войти в соглашение со славой. Она и впредь не будет одобрять того, что называет проявлениями фетишизма.

Во время одного из своих путешествий она мне пишет:

«Я нахожусь вдали от вас обеих и являюсь предметом многих манифестаций, которых я не люблю и не могу ценить, потому что они меня утомляют, — от этого я сегодня с утра чувствую себя немного грустно.

Когда я сошла с поезда в Берлине, с того же поезда сошел боксер Демпси, и собравшаяся толпа с приветственными криками бежала вслед за ним по платформе. А, в сущности, есть ли разница между шумными приветствиями по отношению к Демпси и ко мне? Мне думается, что такой способ приветствия нельзя одобрить, кто бы ни был предметом манифестации. Впрочем, я не представляю себе ясно, как это должно происходить и в какой степени допустимо смешивать человека с той идеей, какую он представляет».

Разве неумеренные приветствия открытию двадцатипятилетней давности могли удовлетворить ту страстную студентку, которая еще жила в этой престарелой женщине? В унылом тоне ее высказываний слышится возмущение преждевременными похоронами, какими является «известность». Не раз она проговаривается: «Когда они мне говорят о моих «блестящих работах», мне кажется, что я умерла, что я вижу себя в гробу». И добавляет: «Также мне думается, что те услуги, какие я еще могла бы оказать, их не интересуют, что, если бы я исчезла, им было бы легче расхваливать меня».

В этом сопротивлении, в этом отрешении и заключается сила исключительного воздействия мадам Кюри на людей. В противоположность большим популярным светилам — политическим деятелям, монархам, театральным или кинематографическим актерам, — которые с момента своего появления на эстраде делаются сообщниками их обожателей, Мари таинственно «отсутствует» на торжествах с ее участием. То потрясающее впечатление, какое производит эта недвижная, одетая в черное фигура, конечно, получается от полного отсутствия какого-либо общения между публикой и ею.

Из всех людей, пользовавшихся почетом, быть может ни один не появлялся с таким замкнутым выражением лица, с таким отсутствующим видом. Среди бурных приветствий никто не казался таким одиноким.

Глава XXV Остров Св. Людовика

Всякий раз по возвращении Мари из блестящего путешествия обе дочери встречают ее на вокзале. В руках ученой все тот же большой коричневый кожаный мешок, когда-то подаренный обществом польских женщин; он набит бумагами, папками, футлярами. В сгибе локтя у Мари зажат целый сноп увядших цветов, поднесенный где-то на пути, и, хотя он ее стесняет, она не смеет его бросить.

Передав вещи дочерям, Мари взбирается на четвертый этаж своего дома на острове Св. Людовика. Пока она просматривает почту, Ева, став на колени, выкладывает из чемоданов вещи.

Среди знакомых предметов одеяния она находит мантию из бархата и фая, эмблемы вновь полученной степени доктора honoris causa, футляры с медалями, пергаментные свитки и — самое драгоценное из всего прочего — меню банкетов, которые Мари старательно хранит. Так удобно на оборотной стороне этих карточек из толстого и крепкого картона записывать карандашом физико-математические вычисления.

Наконец в шорохе шелковой бумаги появляются на свет подарки для Ирэн и Евы и купленные самой Мари сувениры, выбранные ради их своеобразия и скромности. Они сберегутся навсегда.

Кусочки окаменелых деревьев из Техаса послужат в качестве пресс-папье; дамасские клинки из Толедо будут играть роль закладок в научных книгах; шерстяные коврики, вытканные руками польских горцев, покроют столики. По вороту черных кофт Мари приколоты крошечные украшения, собранные в «Большом Каньоне»: кусочки серебряной руды, на которых индейцы выгравировали молнии в виде зигзагов, гранатовые брошки из Богемии, золотое филигранное ожерелье, старомодная, очень миленькая брошь из аметистов — вот единственные драгоценности моей матери. Не думаю, чтобы за них за все дали триста франков.