Пьер, или Двусмысленности

Доллары, кои выплачивались ему как гонорар за стихи, Пьер всегда тратил на сигары; поэтому те порывы вдохновения, кои косвенным образом принесли ему доллары, вновь возвращались к нему, но уже ароматным дымом, благоухающим сладким табачным листом Гаваны. Таким образом, этот весьма выдающийся и знаменитый на весь мир Пьер – великий автор, – чей портрет мир никогда не видел (ибо разве он не отказывал многократно миру в этой возможности?), сей прославленный поэт и философ, автор сонета «Тропическое лето», против самой жизни которого несколько отчаянных мошенников плели темные интриги (ибо разве биографы не клялись, что так и есть?), он, эта титаническая знаменитость, он посиживал себе да все курил и курил, спокойный и окутанный клубами дыма сигар, как гора, окутанная туманами. Это была совершенно невольная и удовлетворительная двусмысленность. Его сигары добывались двумя способами – покупались на деньги от продажи сонетов да зажигались с помощью листов журнала с его же напечатанными стихами.

Даже в ранний период своей жизни как автора Пьер, сколь бы много тщеславия он ни испытывал при мысли о своей славе, не слишком гордился своим журналом. Он не только делал спички из своих сонетов, кои были там опубликованы, но также весьма легкомысленно относился к своим рукописям, если те отвергали для печати; их можно было найти валяющимися по всему дому; они причиняли массу хлопот служанкам, когда те подметали, шли на растопку каминов и постоянно выпархивали из окон да с порогов дверей в лицо особам, вступающим в залы поместного особняка. В этом безрассудстве, в этом безразличии Пьер был и сам своего рода издатель. Правда, его давние поклонники нередко всерьез уговаривали его отказаться от сего неуважения к примитивному облачению его бессмертных трудов, говоря, что чего бы ни коснулось могущественное перо, с тех пор становится священным, как уста, кои хоть раз приветствовали великую пятку папы Римского. Но, будучи непреклонным к таким дружеским порицаниям, Пьер никогда не запрещал им горячо одобрять «Слезу», маленький клочок новой рукописи, в коей уместилась точка (слеза) над буквой «i» (глазом)[161], открытие коего расценивалось как значительное событие судьбоносной важности; поклонник творчества умолил Пьера даровать ему особое право – иметь позволение оформить найденный клочок в брошь, заменить камею с профилем Гомера на более драгоценный перл. Поклонник стал безутешен, когда как-то раз был застигнут врасплох дождем, и точка (слеза) растворилась в дождевых каплях над «i» (глазом); таким образом, своеобразие и изумительность сонета стали еще более заметны, и заметны хотя бы в том, что малейший его фрагмент способен вызывать дождь в засуху, в то время как остается совершенно бесслезным во время ливня.

И вот этот равнодушный и надменный литератор-любитель, глухой к обожанию мира, загадочно веселый и прославленный автор «Слезы», гордость журнала «Газель», на чьей кричащей обложке его имя крупным шрифтом открывало список авторов (кои тоже не были незначительными людьми, ибо их имена и фамилии по-братски теснились одна к другой и сливались, и их сходство друг с другом проистекало из совместной работы и, напечатанное на бумаге, могло быть разом куплено в одном магазине), сей Пьер, обладающий большим престижем, чья будущая популярность и плодовитость были столь поразительно заявлены теми произведениями, кои он уже написал, что некие спекулянты устремились в Луга обследовать поместье в поисках гидроэнергии, имея в планах построить бумажную фабрику исключительно для нужд великого автора и таким образом получить монополию на его сделки касательно канцелярии, этот титан, о коем с благоговением говорят все юные соискатели литературной славы, этот, не поддающийся годам Пьер, перед коим пожилой джентльмен шестидесяти пяти лет, бывший библиотекарь библиотеки Конгресса, будучи ему представленным владельцами журнала, благочестиво сорвал с себя шляпу и держал в руках, оставшись стоять, хотя Пьер в присутствии всех невозмутимо сидел в шляпе, этот удивительный, презрительный гений – но только пока еще новичок в жизни – вскоре предстанет в совсем другом свете. Он усвоит урок, и очень горький урок, что, хотя мир поклоняется посредственности и банальности, он огнем и мечом истребляет все современные шедевры, что, хотя мир клянется жестоко карать всякое лицемерие, все же далеко не всегда прислушивается к серьезности.

И хотя в сем положении вещей, объединенных постоянно увеличивающимся потоком новых книг, кажется, что мы неизбежно движемся к грядущим временам, где большая часть человечества придет к той степени маразма, когда авторы станут столь же редкими, как алхимики в наши дни, и печатный станок будут считать незначительным изобретением, однако даже теперь, в предвкушении этого, давайте обнимемся, о, мой Аврелиан! И пусть эра авторов пройдет, а времена серьезности останутся!

Глава XIX ЦЕРКОВЬ СВЯТЫХ АПОСТОЛОВ

I