Пьер, или Двусмысленности

И когда в тот критический момент, когда он покинул свою комнату в то утро, получив роковые известия, сам лик, сам человек – сам этот загадочный Плотин Плинлиммон, – наяву прошел мимо него в кирпичном коридоре, тогда, как уже прежде было сказано, он покраснел, взглянул искоса и попытался было приподнять свою шляпу в ответ, – тогда снова его прожгло желание во что бы то ни стало добыть себе его трактат.

– Будь проклята судьба, что я утратил его! – закричал он. – Дважды проклята, ведь когда у меня он был и я читал его, я был таким идиотом, что ничего не понял, а теперь уже слишком поздно!

Все же, забегая немного вперед, надо сказать, что, когда годами позже старый еврей-старьевщик тщательно осматривал сюртук Пьера, когда, волею судеб, он попал к нему в руки, его цепкие пальцы нащупали что-то инородное между тканью и тяжелым стеганым бомбазиновым[183] холстом. Он вспорол подкладку и нашел несколько старых страниц трактата, измятых и тонких, как паутина, от старости, но на них все еще можно было разобрать название: «Хронометры и часы». Пьер, должно быть, бездумно сунул трактат в карман в почтовой карете, и тот провалился в дыру в кармане да проскользнул далеко в подкладку и там стал ее частью, помогая ему согреваться. Иными словами, все время, пока он охотился за трактатом, он носил его при себе. Когда Пьер прошел мимо Плинлиммона в кирпичном коридоре и почувствовал снова сильнейшее желание найти трактат, то его правая рука была всего в двух дюймах от трактата.

Возможно, сие любопытное обстоятельство может в каком-то роде пролить некий свет на его воображаемое непонимание трактата, когда он впервые прочел его в той почтовой карете. Мог ли он столько носиться в своем уме с исчерпывающим пониманием книги и при этом не сознавать, что он прекрасно понял ее? Думается мне, если смотреть на вещи в едином свете, последняя ступень карьеры Пьера докажет, что он и впрямь понял трактат. И тут можно случайно в шутку предположить, что люди могут думать, что они не знают или не вполне поняли что-то, но при этом, так сказать, несмотря ни на что, носить это понимание в себе, да притом сохранять его от себя в секрете. Это совсем как с идеей о Смерти.

Глава XXII ЦВЕТАСТАЯ ЗАНАВЕСЬ ПРИПОДНИМАЕТСЯ ДЛЯ АВТОРА «ТРОПИЧЕСКОГО ЛЕТА» ВМЕСТЕ С НЕКОТОРЫМИ ПОЯСНЕНИЯМИ ИЗ ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНОЙ МАССАЖНОЙ ФИЛОСОФИИ

I

Несколько дней прошло после получения роковых новостей из Седельных Лугов, и, наконец, как-то справившись с переживаниями, Пьер снова засел в своей комнате, ибо, как бы он ни был удручен, все же он должен был работать. И вот день сменяет день, и неделя следует за неделей, а Пьер по-прежнему сидит в своей комнате. Длинные ряды холодных кирпичных стен, в коих он находился, едва ли знали перемену, но с прекрасных холмов имения его прапрапрапрадеда прилетело лето, как залетная ласточка; вслед за ней – коварная тварь-осень заглянула в рощицы кленов и под предлогом, что она нарядит их в роскошные терракоту и золото, срывает с них под конец малейший листок и убегает прочь, хохоча; предвестники зимы – сосульки повисли на деревьях, что теснятся вокруг старого особняка, ныне запертого и заброшенного; маленький круглый мраморный столик в летнем домике, увитом виноградными лозами, за коим в июльские утра он сиживал, болтая и попивая негус[184] вместе своей веселой матерью, теперь усеян дрожащим покровом из снежинок; слякоть затвердела на могиле его некогда веселой матери, приготовляясь облачить ее в последний саван – окутывать раз за разом снежной пеленой; дико воют ветры в лесах: это зима. Благоуханное лето прошло, и осень прошла, но книге, как лютой зиме, все еще нет конца.

Сию спелую пшеницу долго жнут, Пьер; все налитые яблоки и виноград собраны; ни колоса, ни травинки, ни плода не осталось на полях; жатва подошла к концу. Ох, горе тому плоду, который припозднился и был настигнут зимой, коему лето не принесло созревания! Он будет погребен под зимними снегами. Подумай, Пьер, разве твое растение не родом из других, тропических широт? Хоть и посаженное на севере, в Мэне, апельсиновое дерево из Флориды выпустит листья только во время прохладного лета и завяжет несколько плодов, но все же в ноябре не сыщешь ни одного золотистого, спелого; и вслед за тем сердитый старый лесоруб, декабрь, потрясет хорошенько все дерево, сбросит плоды наземь, и пойдут они на растопку в какую-то беленую печь. Ах, Пьер, Пьер, поспеши! Поспеши! Поторопи созревание своих плодов, пока зима тебя не заставила.