ПЬЕР

Но согласно тому, какое представление вы получаете, это – или добрый, или злонамеренный подарок великих богов человеку на пороге совершенно нового и важного посвящения, в тысячу раз запутанного и рискованного, к которому он должен привести, и которое, в самом начале, в основном, скрыто из виду; и вот через его первобытную глушь проезжает Рыцарь Фортуны, одинаково неосведомленный о дворцах или ловушках в его сердцевине. В удивлении, помимо всех обычных убеждений, в этих странных оплошностях и несоответствиях внутри уникальных и чрезвычайно твердых молодых и необыкновенно горячих душах иногда зарождается восторженная медитация. Эта всё понимающая исключительность, эта спокойная представительность, которые достигаются устоявшимся философским сознанием, и тянут к себе, – туда, где эти объекты рассматриваются в своей коллективной полноте, – но это всё не относится к восторженной юности. Из-за этого рвения все объекты видятся в обманчивой перспективе; с его интенсивностью каждый объект рассматривается, как обособленный; поэтому, по существу и по отношению, каждая вещь проходит мимо. Мы уже обнажили прошедшую несообразность в Пьере, которая ввиду вышеназванной причины, что мы пытались отобразить, побудила его какое-то время заниматься четырьмя совместно невозможными проектами. И вот теперь мы созерцаем этого несчастного юношу, всё еще стремящегося участвовать в таком сложном повороте Судьбы, что три ловких девицы едва ли самостоятельно могут распутать его, если сам он продолжает завязывать сложные узлы вокруг себя и Изабель.

Ах, ты, опрометчивый мальчик! Неужели не существует каких-нибудь посланцев в воздухе, чтобы издалека предупредить тебя об этих опасностях и указать тебе на те критские лабиринты, по которым ведет тебя шнур твоей жизни? Где теперь верхний уровень благодеяния? Куда сбежали милые ангелы, эти сомнительные опекуны человека?

Но как же тогда импульсивный Пьер полностью упустил всё, что угрожало ему в будущем, разыгрывая теперь свою уникальную твердость? Нет, нетерпеливо прочерчивая для себя перспективу, он не воспринял весь размер угроз, – ведь, воистину, так сильно теперь его манила сама цель, – которые увеличились перед его лицом не настолько, чтобы из-за них он отказался бы от своего самоотречения, в то время как всё, более связанное с его основным решением, было, несомненно, в какой-то мере, предсказано им и понято. Он, как, по крайней мере, казалось, отлично предвидел и понимал, что существующая надежда на Люси Тартэн должна быть удалена от его существа; это принесло бы ей ужасно острую боль, которая, естественным образом срикошетировав, удвоила бы его собственную; а для мира всё его геройство предстало бы одинаково необъяснимым и неожиданным, и поэтому мир осудил бы его как позорного лжеца для своей суженой, презревшего одну из наиболее обязывающих человеческих клятв, как тайного поклонника и поручителя неизвестной и загадочной девушки, как всецело отвергшего самые мудрые рекомендации любимой матери, как навлекшего давний позор на благородное имя, как опьяненного отказника от самого процветающего дома и крупного состояния, и, наконец, осудил бы за то, что теперь вся его жизнь в глазах всего человечества будет покрыта особым туманом зловещей тьмы, который невозможно развеять даже в последний смертный час.

Итак, ты, сын человеческий! В опасности и бедствии ты ругаешься на самого себе, даже когда по самой добродетельной причине ты перешагиваешь за те произвольные линии поведения, на которых, как бы то ни было, но покоится обычный мир и трусливо окружает тебя ради твоей же мирской пользы.