ПЬЕР

Но те же самые внутренние намеки, которые окрасили в должный цвет суть его матери, удержали его от наблюдения за всем её надменным сердцем, настолько неумолимо настроенным против него, что, одновременно закрыв свои двери и перед ним и перед его фиктивной женой, она также не захотела бы вносить ни одного медяка, чтобы поддержать их воображаемый союз, совершенно для неё неприемлемый. И хотя Пьер не был столь знаком с юриспруденцией для того, чтобы быть совершенно уверенным, что закон, обратись он к условиям завещания своего отца, на основании каких-либо возможных требований сына вынесет решение разделить с матерью недвижимость родителя, он все же предчувствовал неукротимое отвращение к перетаскиванию руки его умершего отца, заверяющей печати в открытом Суде и к схватке над ними со своей собственной матерью в качестве оппонента из-за обычных меркантильных соображений. Поэтому его безошибочное предчувствие тщательно прорисовало ему характер его матери, как властный и раскрывшийся во всех самых жестоких чертах, – до настоящего времени пребывавший во временном бездействии из-за простой случайности и удачных обстоятельств – отчего он чувствовал уверенность, что её раздражение против него смогло бы даже породить раздоры со стороны юридического сообщества относительно принадлежности собственности Глендинингов. Действительно, оставшейся силы и мужественности в характере его матери во всех делах у Пьера было основание бояться. Кроме того, встал бы вопрос о том, что он, Пьер, в течение почти целых двух последующих лет все еще оставался бы несовершеннолетним, младенцем в глазах закона, неспособным из личных побуждений на какое-либо правовое притязание; и хотя он мог бы предъявить иск своему следующему другу, то кто стал бы его добровольным следующим другом, если четкое исполнение закона ради него уничтожило бы весь мир его друзей?

И, как теперь оказалось, ко всему этому и еще многому другому готовилась душа этого страстно увлеченного молодого подвижника.

III

В некоторых человеческих сердцах живет темная, безумная тайна, которая иногда, находясь под тиранией узурпаторского настроения, принуждает их со всевозможным рвением отринуть самую пылкую любовную связь как помеху для достижения какой-либо необыкновенной цели, столь тиранически определяемой настроением узурпатора. Тогда любовная связь, как кажется, не приносит нам никакой существенной пользы; поднимаясь к высоким горам, мы можем полностью обойтись без долины, привязанности мы отвергаем, поцелуи для нас – ожоги, и, отказываясь от трепещущих форм смертной любви, мы впустую обхватываем безграничный и бестелесный воздух. Мы думаем, что мы не люди, мы становимся подобием бессмертных рыцарей и богов; но снова, как сами греческие боги, предрасположены к сошествию на землю, счастливы снова подчиниться супругу, счастливы скрыть эти богоподобные головы в телах, вылепленных из такой же обольстительной глины.

Постоянно утомленный сушей, беспокойный матрос отрывает оба рукава и кидает их в море, в бурную высь, обдувающую берег. Но в длинных ночных вахтах в краях антиподов, таких тяжёлых, что океанский мрак лежит на огромных тюках на палубе, он думает о том, как в этот очень важный момент в его пустом деревенском доме домашнее солнце стоит в вышине, и о множестве солнцеликих лучезарных полуденных дев. Он проклинает Судьбу, проклинает самого себя; это его собственное бессмысленное безумие, поскольку к тому, кто однажды познал эту сладость, а затем сбежал от неё, мстительная мечта прибудет к нему в его отсутствие.

Вот и Пьер был теперь таким же уязвимым богом, таким же укоряющим самого себя матросом, таким же мечтателем о мести. Хотя в некоторых делах он не жонглировал собой и силился следить за той перспективой, что открывалась впереди, все же, имея в виду отношения с Люси, в основе своей он все ещё оставался жонглером. Воистину, в его уникальную схему Люси была вплетена столь глубоко, что для него вообще казалось невозможным составить свое будущее без какой-либо возможности видеть это любящее сердце. Но, пока ещё не понимая её величину или боясь её определения, он, как алгебраист, для настоящей Люси в своих коварных мыслях отвел не место, но знак – некую пустую букву «„х“» – и в окончательном решении проблемы она всё ещё изображалась пустой буквой «„х“», но не как реальная Люси.

Но теперь, поднимаясь с пола комнаты и отходя от пока ещё глубокой прострации в своей душе, Пьер думал, что всем горизонтом его темной судьбы командует он сам; все его решения были четко определены и твердо поставлены; теперь, наконец, на вершине всего в его сокровенное сердце внезапно проскользнул живой и благоухающий образ Люси. Его легкие разрывались, его глазные яблоки ярко разгорелись; из-за сладостного воображаемого образа, столь давно заживо погребенного в нем, она, казалось, скользила теперь к нему из могилы, и её легкие волосы развевались вслед за её саваном.