ПЬЕР

«Это должно стоять перед домом – этим домом!»

«Если бы этого там не было, я бы не приказала тебе сложить всё там. Остолоп! В мире должны знать, что я отрекаюсь и презираю его! Такова моя оценка! – Постой. Не трогай в комнате ничего, кроме того, что он просит»

«Да, моя госпожа»

Как только Дейтс оставил комнату, г-жа Глендиннинг снова быстро зашагала по ней и снова быстро забормотала: «Если бы я теперь была менее сильной и надменной женщиной, то приступ уже прошёл бы. Но глубокие вулканы пылают долго, они прожигают насквозь. – О, если бы мир был сделан из такого покорного материала, мы смогли бы безрассудно исполнить самое пламенное желание нашего сердца перед его лицом, и не колеблясь. Будь прокляты четыре слога, составляющие мерзкое слово Уместность. Это – цепь и звонок, связанные вместе, – связанные? Как это звучит? Всё связано – его багаж – путешественник – вынести. О, если бы я смогла так вытянуть мое сердце, как рыбаки – утопленника, то я смогла бы вытащить мое затонувшее счастье! Мальчик! мальчик! Для меня это хуже, чем истекающий каплями утопленник, – утонувший в ледяном позоре! О! о! о!»

Она бросилась на кровать, закрыла свое лицо, и лежала неподвижно.

Но внезапно снова встала и поспешно позвонила в звонок.

«Открой этот стол и вытяни для меня столешницу. Теперь подожди и возьми это для мисс Люси»

Карандашом она быстро вывела следующие строки: «Мое сердце кровоточит из-за тебя, милая Люси. Я не могу говорить – я знаю всё. Увидишь меня в первый же час, как только я приду в себя»

Она снова бросилась на кровать, и продолжила лежать без движения.

III

Этим же вечером на закате Пьер стоял в одной из трех комнат в «Чёрном лебеде» перед покрытой синим ситцем поклажей и письменным столом. Руками он нетерпеливо рылся в карманах.

«Ключ! ключ! Если его нет, тогда придется взламывать. Это тоже дурное предзнаменование. Всё же, как здорово, что некоторые банкиры могут взломать свои собственные хранилища, когда другие средства становятся бесполезными. Но так всегда и происходит. Позвольте взглянуть, – да, щипцы там. Теперь уже ради сладкого вида золота и серебра. Я никогда не любил это до сего дня. Сколько же времени это копилось: небольшими символическими частями, годами, от тёток, дядей, неисчислимых кузенов, и от… – но не буду упоминать их, умерших перед моим появлением! Уверен, ещё будет премия за такое древнее золото. Есть несколько больших кусков, пришедших по частям ко мне – я не называю их – больше, чем полвека назад. Ну, хорошо, я никогда не думал отбросить их назад в противные круговороты, откуда они прибыли. Но если они должны быть потрачены, то сейчас самое время, в этом последняя необходимость, и в этом священная причина. «В этом наибольшая глупость, дуболом. Хой! так! ах, теперь к нему – змеиному гнезду!»

Внезапно и с силой откинувшись назад, крышка сундука столь же внезапно открыла ему портрет на стуле, лежащий поверху всего остального, и который он спрятал несколько дней назад. Подняв взгляд, он встретился с его молчаливой, нечем неописуемой и неоднозначной, неизменной улыбкой. Теперь первое отвращение усилилось абсолютно новой эмоцией. Эта конкретная потаённая черта лица в портрете, которая при странном перемещении смешалась с совсем другой, более милой и более благородной, была заметна в выражении лица Изабель; теперь же эта черта лица в портрете была, так или иначе, отвратительна, нет, невыразимо отвратительна для Пьера. Он не спорил с собой, поскольку всё так и было; он чувствовал только это, и весьма остро.

Опуская самую тонкую часть исследования этой деликатной темы, будет достаточно намекнуть, что, возможно, одним из источников этого нового отвращения стало простое и бессознательное возвышение одной из тех глубоких идей, которые время от времени воздушным путем и, в самом деле, самостоятельно проникают даже в весьма обычные умы. В странном родстве, привязанности и схожести между портретом давно почившего отца и лицом живой дочери, Пьеру, казалось, виделись отражения, слившиеся в очевидных и покорных тирании символов Времени и Судьбы. Написанный прежде, чем дочь была зачата и рождена, словно немой провидец, портрет всё ещё казался указующим пророческим перстом в той пустоте, из которой, наконец, действительно появилась Изабель. Там, на картине, казалось, пряталось некое мистическое послание и энергия; потому что, с тех пор как он помнил своего отца, Пьер не мог вспомнить какую-либо отличительную черту его лица, передавшуюся Изабель, но неопределенно разглядел таковую в портрете; поэтому не родитель Пьера как-то припоминался ему, а сам написанный портрет казался настоящим отцом Изабель; и из-за того, что все чувства обострились, в Изабель проявилась одна специфическая черта, никому, кроме как ему, не приписываемая.