ПЬЕР

«Ты создана из того прекрасного, незыблемого материала, из которого Бог делает своих серафимов. Но твоя божественная преданность мне сближает меня с тобой. Хорошо, что ты можешь доверять мне, Изабель; и, каким бы странным не было доверие, я всё же могу сделать это предложение тебе, твоей вере, – разве она не подтвердит мои слова? Конечно, тебя не смутит погружение, когда я погружусь первым – когда я уже погружён! теперь ты не можешь остаться на берегу. Слушай, слушай меня. – Я не стремлюсь теперь получить твое предшествующее согласие на то, что уже отменено; но я взываю к тебе сейчас, Изабель, из сути заранее принятого решения, одобрить его задним числом. Не смотри на меня так тяжко. Послушай. Я скажу все, Изабель, несмотря на всю твою боязнь ранить какое-либо живое существо и, меньше всего, своего брата. Тем не менее, твоё истинное сердце не знакомо с бесчисленными союзами и слияниями между людьми, бесконечными связями между всеми социумами, которые запрещают одной нити управлять общей тканью из-за неких новых обязательств, не позволяющих разорвать меня самого и не порвать с другими. Послушай. Из-за всего, что произошло до этого момента, и всего, что ещё может произойти, некое внезапное воодушевление теперь уверяет меня в неизбежности процесса, начавшегося в первый же час, когда я увидел тебя. Но возможно, что это так, а, может, иначе. Поэтому я чувствую, что у меня есть немного терпения. Послушай. Независимо от внешних вещей, способных повлиять на тебя, независимо от самых ярких кажущихся благословений, жить сейчас неуспокоенным, без любви к тебе, Изабель, жить сейчас внутри страны вдали от тебя, так, чтобы только втихую и, в основном, при потворстве ночи, иметь возможность приезжать к тебе как твой кровный брат, – это было бы совсем невозможно. Укрывшаяся на моей груди гадюка, состоящая из собственного осуждения и собственного бесчестия, никогда не оставит след от своего жала. Послушай. Но без необоснованного позора на памяти, которая – правильно или нет – для меня всегда священна и нерушима, я не могу в открытую быть тебе братом, Изабель.

Но ты не хочешь открытости, поскольку ты не тоскуешь по номинально пустой, но житейской реальности; то, что ты хочешь, это не случайная открытость моей братской любви, а вера в её внутреннее постоянство. Разве я не говорил с тобой о сердечных тайнах? скажи, Изабель? Вот и хорошо, что ты всё ещё слушаешь меня. Один единственный путь лежит перед нами, самый необычный путь, Изабель; для мира, никогда не пульсировавшего для тебя любовью, по большому счёту, это обманчивый путь; но для всех это путь безопасный, настолько безопасный в своей сущности, Изабель, что, мне кажется, Пьер консультировался насчёт него с самими небесами, и сами небеса не сказали НЕТ. Однако, послушай меня; отметь это. Тебе известно, что ты теперь зачахнешь и умрешь без меня, как и я без тебя. Мы будем равны там; отметь это тоже, Изабель. Я не склоняюсь перед тобой, и ты не склоняешься передо мной; но мы оба достигаем одинаково великолепного идеала! Сейчас постоянство, скрытность так же, как и всегда составляют основу нашей любви. О чём нам лучше всего стоит подумать, чтобы никак не подвергнуть опасности священную память, на которую я намекнул? Один путь – один путь – только один! Странный путь, но самый чистый. Послушай. Готовься: здесь, позволь мне теперь удержать тебя, а затем нашептать его тебе, Изабель. Ну, я держу тебя, ты не сможешь упасть»

Он с трепетом держал её; она склонилась к нему; его рот дышал влагой в её ухо; он шептал ей.

Девушка не двигалась; дрожа всем телом, она прильнула к нему с невыразимой странностью глубочайшей любви, новой и необъяснимой. На лице Пьера отобразилось его собственное ужасное откровение; он повторно отпечатал на ней горячие поцелуи, сильно сжимая её руку и не выпуская её из сладкой и ужасной покорности.

Затем они поменялись местами; слитые воедино, они, смущенные, молча продолжали стоять.

II

Г-жа Глендиннинг ходила по своей комнате; платье её было распущено.

«И эта проклятая мерзость должна была произойти от меня! Теперь язвительный мир скажет – Посмотрите на мерзкого мальчишку Мэри Глендиннинг! – Лживый! наполненный грехом там, где, как я полагала, было простодушие и самое искреннее послушание. Этого не произошло! Это уже не день! Если дела обстоят так, то я должна сойти с ума, запереться и не ходить здесь, где каждая дверь открыта для меня. – Мой собственный единственный сын женился на неизвестной – вот! Мой собственный единственный сын, прилюдно помолвленный, нарушил свою самую святую клятву, – и весь мир знает об этом! Он носит мое имя – Глендиннинг. Я не признаю́ его; если бы оно было платьем, я сорвала бы с себя свое имя и сожгла бы его дотла! – Пьер! Пьер! вернись, вернись и поклянись, что это не так! Этого не может быть! Погодите: я позвоню в звонок и посмотрю, если это так»

Она с силой подергала звонок и вскоре услышала стук в ответ.