ПЬЕР

Независимо, как казалось, от общего главного пробуждения его первоосновы появилась последовательная совокупность необычайных испытаний, с которыми он столкнулся в последнее время: ему пришла в голову возмутительная мысль о том, что мир должен быть действительно органически презренным, если он, не удержавшись от того предположения, принятого, как лишнее, в период достатка, теперь отклонит его, находясь в острой необходимости. И вообще, не приписывая какую-либо особенность доброжелательной озабоченности своего кузена, его ни на мгновение не заинтересовал вопрос: а при изменившемся характере дел Глен, по крайней мере, не притворялся ли с бо́льшим нетерпением, приветствуя его в доме, когда уже простая очевидная любезность переродилась в некое подобие определенной и насущной потребности. Когда Пьер полагал, что не только он сам был заинтересован в этом, но вместе с ним и две совсем беспомощных спутницы, одна из которых изначально была связана с ним самыми священными связями и крайним эмоциональным воодушевлением, с которым было передано всё человеческое прошлое в сумбурном и мистическом выражении; – эти дополнительные соображения полностью уничтожили в Пьере все оставшиеся диктаты его неясной гордости и ложной независимости, если таковые действительно когда-то имелись у него.

Хотя в интервале времени, пролегавшим между его решением отбыть с своими компаньонками в город и его фактическим началом путешествия в экипаже, он не смог получить от своего кузена какое-либо слово в ответ, и, хотя он знал о помощи, на которую мог бы рассчитывать, Пьер всё же послал Глену предупредительное письмо и не сомневался, что этот шаг окажется вполне благоразумным.

В умных по природе мужчинах, даже молодых и неопытных в некоторых делах, эти серьезные и внезапные чрезвычайные ситуации, не порождают робость и слабость, а только служат вызову всей их скрытой щедрости, и учат тому, что вдохновение и необычные принципы поведения, нашедшие отражение в других людях, являются только результатом долгого, по-разному применённого жизненного усердия. Один из этих принципов таков: когда вследствие какой-либо причины мы внезапно после исчезновения богатства оказываемся в нужде или теряем добрую славу и остаемся с дурной, тогда немедленно становится необходимым не противоречить тому, – до тех пор, по крайней мере, пока такая ситуация не изменится, – кто ранее был обычно расположен к нам, и от кого мы теперь испрашиваем некую подлинную помощь, иначе все объяснения или дворцы необходимо презирать; быстрота, смелость, безоговорочное стремление идти в бой и вызывающая непокорность должны будут характеризовать каждый слог, который мы выговариваем, и каждую линию, которую мы прослеживаем.

Предупредительное письмо от Пьера Глену, погружающее сразу в саму суть дела, и было, возможно, самым кратким письмом, которое он когда-либо писал ему. Хотя ни в коем случае постоянные особенности таких писем не характеризуют обычного настроения или обычной предрасположенности к человеку (ведь такие случайности, как оцепенелый палец или плохое перо, или бледные чернила, или мятая бумага, или хрупкий стол способны по-разному повлиять на их внешний вид), однако в имеющемся случае с почерком Пьера явно случилось то, что засвидетельствовало и подтвердило настрой его сообщения. Лист был большим, но слова были размещены на нём в увесистых, хотя и быстрых строках, всего лишь шести или восьми на странице. И как лакей надменного посетителя – некоего графа или герцога – объявляет о колеснице своего господина громовым ударом при входе, так и Глен в широкой, стремительной и потрясающей надписи на своем письме предупреждал Пьера о характере человека, стоявшего у него на пути.

В момент сильного волнения замечательное сосредоточение обостряет язык и перо, а поэтому такие идеи, изложенные далее с точностью и быстротой небольшого ружья, в какой-либо иной час добродушия или спокойствия требуют продолжительного времени и устного напоминания о проблеме.

Но здесь и сейчас мы можем изложить точное содержание письма Пьера, без тавтологии, не отдавая должное самим идеям. И хотя, действительно, страх тавтологии бывает непрерывным мучением некоторых серьезных умов и, как таковой, является, конечно, их слабостью, и хотя ни один мудрец не помыслит, оказавшись в нужде, со смертельным нетерпением сжечь добросовестного Вергилия ради чудовищной кучи бесполезного изобилия, – всё же отсутствие боязни тавтологии время от времени обнаруживается только у абсолютных глупцов, которых по всей земле небеспристрастный Бог благословил вместе с их неистощимым тщеславным самообогащением, безумием и слепым самодовольством.