ПЬЕР

«Но здесь я могу ошибаться из-за моего собственного сознания, я не могу определиться – я имею в виду в памяти обо всей моей предшествующей жизни, – я говорю, что не могу определить, что называют счастьем; это то, чей символ – смех или улыбка, или тихое спокойствие на губах. Я могла бы быть счастлива, но сейчас этого нет в моих осознанных воспоминаниях. И при этом я не чувствую тоску по счастью, как будто у меня его никогда и не было; мой дух жаждет разнообразного счастья, я полагаю, что у меня есть такое подозрение. Я перенесла нищету, но не из-за отсутствия счастья, и не моля о нем. Я молю о покое – о неподвижности – об ощущении самой себя неким растением, поглощенным жизнью, без её поисков, и существующим без личных ощущений. Я чувствую, что не может существовать никакого прекрасного мира в отдельности. Поэтому я надеюсь однажды почувствовать себя испившей проникновенный дух, оживляющий все на свете. Я чувствую, что я здесь в изгнании. Я продолжаю отклоняться. – Да, в ответ ты улыбаешься. – Но позволь мне снова помолчать. Не отвечай мне. Когда я подведу итог, то не буду блуждать так же, конец будет короткий»

Уважительно решив не допускать малейшую помеху или даже намека на помеху удивительному рассказу, услышанному им, и потому пассивно сидеть и получить его чудесное проникновение в его душу, несмотря на долгую паузу, и, не касаясь малейших мистических соображений, быть убежденным в том, что он должен, в конечном счете узнать наименее туманный и незавершенный итог истории Изабель, Пьер все еще сидел, ожидая продолжения, пока его взгляд не остановился на замечательно красивом ухе девушки, которое, случайно выглянуло из ее густых локонов и расположилось в их черноте наподобие прозрачной морской жемчужной раковины.

Она опять немного прошлась и после некоторого странного блуждания продолжала более размеренно; в тот момент движение по полу сверху, как ему показалось, прекратилось.

«Я говорила о втором или, скорее, третьем отрывке моих воспоминаний о прошлом, о том, как они впервые появились у меня; я имею в виду, что говорила о людях в доме, согласно моему самому раннему забытому впечатлению о них. Но я оставалась в том доме в течение нескольких лет – пять, шесть, возможно, семь – и во время этого периода все изменилось для меня, поэтому я знаю многое, хотя всегда смутно. Часть из его жителей отбыли; некоторые поменяли улыбки на слезы, некоторые хандрили весь день; некоторые выросли дикарями и бунтарями и уводились вниз молчаливыми мужчинами куда-то глубоко, так что я не знала ничего о них, пока через цокольный этаж не стали проникать заунывные звуки, стоны и звон от падения, подобно падению железяк в солому. Время от времени я видела гробы в тихий полдень, которые вносили в дом, и через пять минут выносили снова, по-видимому, более тяжелыми, чем при внесении; но я не видела, кто лежал в них. Однажды я увидела гроб огромного размера, который протолкнули через самое низкое окно трое молчаливых мужчин, а после – как он был выставлен обратно, и они уехали вместе с ним. Но количество не видимых мною людей, которые таким образом покидали дом, компенсировалось другими людьми, прибывающими в закрытых экипажах. Некоторые в тряпках и лохмотьях приходили пешком или, скорее, плелись пешком. Как только я слышала ужасные протесты и выглядывала из моего окна, то видела крепких, но запущенных и изуродованных людей, по-видимому, крестьян, связанных четырьмя длинными веревками по рукам и ногам, ведомых позади множества равнодушных мужчин, которые под удары плетей гнали этих диких запущенных существ по дороге к дому. Тогда я слышала ответные рукоплескания, вопли, завывания, смех, благословения, молитвы, ругательства, гимны и все шумные волнения, исходящие из всех комнат дома.

«Иногда они входили в дом – пусть ненадолго, отбывая в течение часа после прибытия – люди примечательного тогда для меня облика. Они были очень сдержаны; не смеялись, не стонали, не плакали, не гримасничали; без бесконечно уставшего взгляда, не странно и не фантастически одеты; короче говоря, нисколько не напоминали людей, которых я когда-либо видела прежде, исключая немногих людей в доме, которые, казалось, были авторитетами для остальных. Эти люди интересного для меня облика, я думаю, были особенно безумными людьми – с самообладанием, но с блуждающим сознанием; духовно собранные и блуждающие физически, необыкновенно безумные люди.