ПЬЕР

«Этот дом был намного меньшим, чем другой и показался после всего сладким успокоением. В нем жил красивый младенец; и этот красивый младенец всегда лукаво и невинно улыбался мне и странно подзывал меня, чтобы я пришла, поиграла с ним и порадовалась вместе с ним, и была беспечной, и радовалась и ликовала вместе с ним; этот красивый младенец впервые привел меня к моему собственному разуму, впервые заставил меня осознать, что я чем-то отличаюсь от камней, деревьев, кошек; впервые лишил меня иллюзий, что все люди это камни, деревья, кошки, впервые заполнил меня сладкой идеей человечности, впервые заставил меня познать бесконечное милосердие, нежность и красоту человечности; и этот красивый младенец впервые наполнил меня туманной идеей Красоты и, одновременно, чувством Печали, бессмертной и вселенской Печали. Сейчас я чувствую, что должна скоро уйти, – — сейчас же останови меня, не выпускай меня на этот путь. Я обязана всем этому красивому младенцу. О, как я завидовала ему, лежащему у груди его счастливой матери и олицетворяющему жизнь и радость, и всем его бесконечным улыбкам, исходящим от этой белой и красивой груди. Этот младенец не только спас меня, но также передал мне неопределенные желания. Теперь я начала размышлять своим умом, пытаться после всего вспомнить прошедшее; но при этих попытках я мало что могу вспомнить, только то, что озадачивает, – и оцепенение, и вялость и черноту, и полумрак и пустоту от сбивающего с толку вихря. Позволь мне продолжить снова»

И движение над потолком, – оно возобновилось.

V

«Мне, должно быть, было девять или десять, или одиннадцать лет, когда красивая женщина увезла меня из большого дома. Она была женой фермера, и тогда моим жилищем стал сельский дом. Они научили меня шить, стричь шерсть и прясть её; теперь я почти всегда была занята. Это занятие, должно быть, также частично придало мне силы для того, чтобы я иногда чувствовала себя человеком. Теперь я начала воспринимать необычные различия. Когда я видела змею, проползавшую через траву, и выбегающий раздвоенный язык изо её рта, я сказала себе, что это не свойственно человеку, но я человек. Когда вспыхнула молния и расщепила какое-то красивое дерево, оставив гниль от всей его зелени, я сказала, что молния не человек, но я человек. И так со всем остальным. Я не могу здесь сказать связно, но, так или иначе, я почувствовала, что все хорошие, ни в чем не повинные мужчины и женщины были человечными сущностями, направленными с противоположными намерениями в мир змей и молний, в мир ужасной и непостижимой жестокости. Я ничему не училась. Всем моим чувствам хорошо внутри меня, я не знаю, как отнесутся они к тому, что раньше приводило меня в изумление; но поскольку они существуют, они есть, то я не могу изменить их, поскольку я не имею никакого отношения к их появлению в моем уме, и я никогда не трогаю мысли, и никогда мысли не смешиваю, но когда я говорю, язык оказывается сильнее, речь иногда опережает мысли; поэтому мой собственный язык часто учит меня новому.

«Тогда я еще ни разу не спрашивала женщину или ее мужа, или молодых девушек, их дочерей, почему я была привезена, или как долго я должна буду оставаться в доме. Там я и оставалась; единственной, какой и нашла себя в мире, поскольку из-за той случайности, из-за которой я была приведена в мир, я не слышала ни одного необычного вопроса о себе, и по какой причине я была привезена. Я не знала ничего о себе или о чем-либо, что имело бы отношение ко мне; я чувствовала свой пульс, свои мысли, но пребывала в полном неведении о чем-либо другом, кроме как об общем ощущении моей человеческой сущности среди жестокости. Но поскольку я стала старше, мое мышление развилось. Я начала изучать то, что вне меня; видеть еще более странные и мельчайшие различия. Я называла женщину мамой, и так делали другие девочки, хотя женщина целовала их часто, а меня – редко. За столом она всегда в первую очередь подавала им. Фермер почти никогда не разговаривал со мной. Пробегали месяцы, годы, и молодые девушки начали внимательно смотреть на меня. Тогда изумленные взгляды одиноких старика и старухи из прошлого, рухнувшая каменная плита под очагом в пустом старом доме на круглой пустоши – те прежние изумленные взгляды сейчас же вернулась ко мне; и пронзительно зеленый взгляд и змеиное шипение нелюдимой кошки повторились для меня, и от чувства бесконечного одиночества в моей несчастной жизни я содрогнулась. Но женщина была очень любезна со мной, она учила девочек не проявлять ко мне жестокости; она подзывала меня к себе и весело разговаривала со мной, и я благодарила – нет, не Бога, поскольку мне не преподавали Закон Божий – я благодарил яркое человеческое лето и радостное человеческое солнце в небе; я благодарила великодушное лето и солнце за то, что они отдали меня этой женщине, и иногда могла ускользнуть в красивую траву и поклониться доброму лету и солнцу и часто говорить добрые слова самой себе, лету и солнцу.