ПЬЕР

«Да, Пьер. Как ты находишь кофе этим утром? Это – какой-то новый кофе»

«Он весьма хорош; очень насыщенный и ароматный, сестра Мэри».

«Я рада, что ты так считаешь, Пьер»

«Почему ты не называешь меня братом Пьером?»

«Разве я не назвала тебя так? Ну, тогда, братец Пьер, – так лучше?»

«Почему ты так безразлично и в упор смотришь на меня, сестра Мэри?»

«Я смотрю безразлично и в упор? Тогда я попытаюсь смотреть иначе. Подай мне вот тот тост, Пьер»

«Ты очень глубоко оскорбила меня, моя дорогая мама»

«Ни в малейшей степени, Пьер. Ты видел Люси в последнее время?»

«Не видел, дорогая моя»

«Ах! Немного лосося, Пьер».

«Ты слишком горда, чтобы показать мне, что ты чувствуешь в этот момент, мама»

Г-жа Глендиннинг медленно встала во весь рост, и ее женственная и величественная красота впечатлила его.

«Не провоцируй меня больше, Пьер. Я не спрошу про твою тайну; все между нами должно быть добровольно, как это когда-то было почти до недавнего времени, или между нами не будет ничего. Осторожней со мной, Пьер. В мире не так много тех, кого тебе больше стоит остерегаться, а потому, продолжай подобное обхождение со мной, но не очень долго»

Она повторно села и больше не разговаривала. Пьер хранил молчание, а после, набив полный рот чем попало, тихо покинул стол, комнату и особняк.

III

Как только дверь утренней столовой закрылась за Пьером, г-жа Глендиннинг встала, продолжая машинально держать свою вилку в руке. В это время, уже оказавшись в глубине комнаты и быстро размышляя, она почувствовала, что сжимает что-то странное, и, даже не взглянув, чтобы понять, что это, импульсивно отбросила его от себя. Раздался свист полета, а затем дребезжание. Она повернулась и, остановившись около портрета Пьера, увидела свой собственный улыбающийся портрет, в который воткнулась вилка, чьи серебряные зубцы оказались в написанной художником груди и терзали дрожащую рану.

Она быстро подошла к картине и бесстрашно встала перед ней.

«Да, ты нанес удар! но твой удар нанесен неправедной рукой; это должно быть, твой серебряный удар», – повернувшись к портрету Пьера. «Пьер, Пьер, ты нанес мне удар отравленным острием. Я чувствую, как моя кровь химически изменяется во мне. Я, мать единственного оставшегося Глендиннинга, чувствую теперь, что когда-то была рождена для скорейшего уничтожения этого рода. Для скорейшего уничтожения рода, чей наследник – единственный, но поэтому так велико надвигающееся позорное дело. И дело какое-то позорное, или же что-то очень сомнительное и очень темное находится в твоей душе, или же некий бес противоречия, с туманным, стыдливым обликом, сидел там, на том месте, но теперь! Что это может быть? Пьер, откройся. Мне нелегко улыбаться при таком тяжелом горе. Ответь; что это, мальчик? Может быть, то? Может быть, это? нет – да – конечно – может это? этого не может быть! Но он не был вчера у Люси, и её здесь не было; и она не увидела меня, когда я её позвала.

Что это может предвещать? Но не просто сломить соперника – сломать, как влюбленные иногда разрывают отношения, чтобы потом воссоединиться с радостными слезами, скоро и снова, – но простой разрыв не может так разбить мое гордое сердце. Если это действительно – часть, то это не всё. Но нет, нет, нет; этого не может, не может быть. Он не мог бы, не мог бы поступить настолько безумно, настолько бесчестно. Это было самое удивительное лицо, хотя я не призналась в этом ему, даже не намекнула, что видела его. Но нет, нет, нет, этого не может быть. Такая молодая несравненность в такой скромности не может иметь подлинного целомудрия. Лилии не растут на сорняках, даже будучи грязными, они никогда не смогут расти среди них. Она должна быть и бедной, и мерзкой – некий случайный плод великолепных, бесполезных повес, обреченная наследовать обе их заразные составляющие – мерзость и красоту. Нет, я не буду так думать о нем. Но что тогда? Иногда я боюсь, что моя гордость принесёт мне некое неизбывное горе, закрыв мои губы и весь мой внешний блеск, отчего я, возможно, полностью приобрету мягкий и умоляющий вид. Но кто может постичь собственное сердце, чтобы такое исправить? Направить саму себя против другого – так иногда можно делать, но когда этот другой является твоим собственным, эти острые грани непозволительны. Тогда я буду поступать в соответствии с моим собственным духом. Я буду горда. Я не сдвинусь с места. Будь, что будет, я с полпути не убегу, чтобы встретить его и отбить. Будет ли мать унижаться перед своим сыном-подростком? Пусть сам расскажет мне про себя, или пусть катится вниз!»

IV

Пьер углубился в лес и шел, не останавливаясь, несколько миль, и сделал паузу, только когда оказался у приметного камня или, скорее, гладкой массивной скалы, огромной как сарай, которая целиком лежала отдельно и была полностью закрыта буками и каштанами.