ПЬЕР

Теперь бесконечно, как замечательные реки, в которых когда-то омывали ноги первобытные люди, все еще продолжающие быстро течь над могилами всех последующих поколений и мимо лож всех теперь живущих, бесконечно, иногда плавно, прокатывались через душу Пьера, снова и снова, дальше и дальше, мысли об Изабель. Но что-то более непонятное, чем бег его реки, нечто более таинственное неслось к нему, держа в себе всё большую уверенность, что эта таинственность неизменна. В её жизни присутствовал запутанный сюжет, и он чувствовал, что распутал его и навечно останется с ним. У него не было никакой малейшей надежды или мечты о том, что всё тёмное и печальное в ней когда-то очистится до состояния некой светлой и радостной атмосферы. Как и все молодые люди, Пьер выучил свои литературные уроки, прочитав больше романов, чем большинство людей его возраста, но их фальшивые, вывернутые попытки упорядочить вечно беспорядочные элементы, их дерзкое, бессильное вмешательство в попытке распутать, распустить и классифицировать нити, более тонкие, чем легкие нити, из которых свивается сложная нить жизни, – сейчас эти идеи не имели над Пьером никакой власти. Он пробрался прямо через их несчастную беспомощность; эта поразительная правда в нем пронзала, как жуков, всех, кто спекулировал на собственной лжи. Он видел, что человеческая жизнь действительно исходит из того, что все люди согласно упоминают слово «Бог», и что одновременно они согласны с неразгаданной непостижимостью Бога. С безошибочным предчувствием он видел, что не всегда мрачное начало жизни завершается в радости; что свадебные колокола не всегда звонят в последней сцене пятого акта жизни; что бесчисленные племена общеизвестных романов старательно прядут завесы из тайны только для того, чтобы под конец их с удовлетворением убрать, и в то же время бесчисленное племя общеизвестных драм только и делает, что повторяет то же самое все с теми же более насыщенными флюидами человеческого разума, предназначенными проиллюстрировать всё то, что в силах человека узнать о человеческой жизни; они никогда не распутывают своей собственной запутанности, и нет у них достойных окончаний, но в своем несовершенстве, неожиданных и неутешительных продолжениях, как расщеплённые пни, они спешат слиться с вечными потоками времени и судьбы.

Таким образом, Пьер отказывался от всех мыслей, которые Изабель исподволь приоткрыла перед ним. Её свет исходил из-под крышки, и крышка была закрыта. Но от этого он испытывал острую боль. Порывшись среди воспоминаний о своей семье и хитро опросив оставшихся родственников со стороны своего отца, он мог бы, возможно, получше разгрести маленькие зерна сомнений и большую часть неудовлетворительных ответов, которые только сильно затруднили бы ему исполнение плана и повредили бы его практической решимости. Он решил совсем не раскрывать этот сакральный вопрос. Для него теперь тайна Изабель обладала всем очарованием таинственного ночного свода, более глубоким, чем глубокая тьма, околдовывающая человека.

Река мыслей все еще текла в нем, и теперь она несла уже другие идеи.

Хотя письмо от Изабель изливало всю священную тоску сестры по объятиям своего брата и в самых безудержных терминах описывало её мучение от пожизненного от него отчуждения, и хотя, в действительности, она клялась в том, что без его постоянной любви и сочувствия дальнейшая жизнь её была бы брошена в ближайшую бездонную яму или мчащийся поток, – всё же, когда брат и сестра встретились, согласно обозначенной договоренности, то со стороны каждого из них никакой пылкости не проявилось. Она больше, чем трижды возблагодарила Бога и наиболее искренне благословила себя за то, что теперь он пришел к ней в её одиночестве, хоть и без каких-либо общепринятых жестов и обычных сестринских привязанностей. Нет, разве она противилась его объятиям? не поцеловала ли его однажды; и разве при этом он не поцеловал ее, кроме того случая, когда это потребовалось исключительно при приветствии.

Теперь Пьер начинал видеть тайны, состоящие из тайн, и тайны, уводящие от тайн, и начал, как ему казалось, видеть простые воображаемые образы этих допустимых твердых принципов человеческих ассоциаций. Судьба распорядилась ими. Судьба отделяла брата и сестру до того момента, пока они не увидели друг друга. Сестры не сжимаются от поцелуев своего брата. И Пьер почувствовал, что никогда, никогда не был бы в состоянии заключить Изабель в простые братские объятия, в то время как мысль о какой-то иной нежности, которая держалась где-то внутри, находилась совершенно в стороне от его незапятнанной души, никак туда сознательно не проникая.

Поскольку он был навсегда лишен сестры из-за ударов судьбы и, по-видимому, навсегда и вдвойне удален от самой малой возможности той любви, которая материализовалась для него в его Люси – объекта, всё ещё воспламеняющего его самые глубокие душевные эмоции, – то для него Изабель полностью вылетела из сферы смерти и преображенной предстала в самых высоких сферах непорочной Любви.