Перед бурей

Они ехали с севера на юг, и казалось, что их поезд вёл весну за собою. Они ехали вместе с весною, с солнцем, теплом, с пушисто-белыми облаками на нежно-голубом небе, всё это двигалось, спешило – всё вместе, к теплу, к весне, к счастью, к югу. За ними двигались ранние перламутрово-снежные первые лужицы. Ряды ласточек уже видны на проводах телеграфа! С каждым часом – всё ближе, южней, веселее, теплее!

Всё вместе – небо и поле, облака, птицы, свет и весна, тепло и поезд, и в поезде Мила с бьющимся сердцем, – всё неслось к Жоржу и к счастью, в «Усладу», на юг.

Она пережила незабываемую минуту встречи – лицо Жоржа, увиденное в окно: он ожидал её на вокзале. Он протянул к ней руки, помог сойти со ступеней и поцеловал её при всех, и она его поцеловала. Она помнила: он легко приподнял её со ступеней и поставил на перрон. Один миг она была в воздухе, не касаясь земли, в его руках. Он стоял с нею, гладил её руку и благодарил за ту радость, которую она принесла его больной матери. И Мила, утопая в каком-то прозрачном тумане, в каком-то облаке счастья, глядя на мир сквозь слёзы восторга, не отдавала себе отчёта: где она – на земле? кто кругом – люди? Верно было одно: она – с Жоржем.

Они ехали втроём в экипаже. Тётя Анна Валериановна была странно молчалива, будто бы знала о чём-то, что неизвестно ещё было Миле.

Они выехали на большую дорогу. Они приближались к «Усладе».

Вдали, на дороге, нетерпеливые глаза Милы увидели одинокую фигуру человека. Он стоял по самой середине дороги и в направлении экипажа махал руками, приветствуя его.

Это мог быть её отец, но нет, это не мог быть он, хотя это и был он. Не потому, что Головины не стояли посреди дорог, размахивая руками, не потому только человек этот не мог быть её отцом, но потому, что этот человек на дороге, хотя и в мундире её отца, как видела она, приближаясь, не мог быть её отцом, этот человек был сгорблен, он был сутулым, казался больным, старым, слабым, он опирался на палку, и всё-таки это был он – отец!

Она с криком, на ходу экипажа выпрыгнула и побежала к нему. За ней прозвучал испуганный возглас тёти: «Мила!» – и Жорж, прыгнув за нею, догнав её, держал её за руку, но она, вырываясь, кричала: «Папа! Папа!» Старик с палкою ковылял к ней.

Они бросились друг другу в объятия и заплакали оба. И то, что слёзы катились из глаз отца, было так необыкновенно, невероятно, ужасно, что, не в силах сказать слова, спросить, отчего он так изменился, она зарыдала громко. Чей-то голос, похожий на голос матери, говорил: «Успокойся, дорогая моя! Успокойся!» И, подняв голову от плеча отца, Мила увидела перед собою женщину в шали, совсем как её мать, но полуседую, с морщинами у рта, и эта перемена и совсем новая, другая улыбка делали женщину мало похожей на мать. И вся эта сцена происходила на улице! на большой дороге, у въезда в «Усладу»!

– Но что с вами? Что с вами случилось? – кричала Мила. – Я оставила всё так ненадолго. Почему вы так переменились оба? Но вы живы, я – с вами, Жорж – здесь, братья здоровы, тётя – с нами. Вот наш дом. Значит, всё хорошо! Мы будем счастливы!

Глава XII

В отсутствие Милы в «Усладе» произошли горестные события-, изменившие и жизнь, и обитателей в ней. Чтоб не омрачать пребывания Милы в мальцевском доме, решено было всё скрыть до её возвращения и затем подготовить её постепенно.

И кто бы мог подумать – кучер Егор был причиной всех несчастий!

Замёрзший в новогоднюю ночь солдат, кучер Линдеров, был земляком, единоверцем и другом Егора. Из одного села они были взяты на военную службу. Встречаясь, они вполголоса беседовали, вспоминали о семьях, вздыхали. Чуждаясь всех остальных, они были моральной опорой друг другу.

Жестокая смерть друга потрясла Егора. Он не мог мириться с таким небрежным, безжалостным обращением с человеческой жизнью. Как и все в полку, и он ожидал, что вот-вот полковник Линдер будет наказан. Время шло, Линдер оставался на своём месте. Новый кучер-солдат, с испуганным, бледным лицом, возил Линдеров по городу. Где же закон? Чем же тогда защищён человек? Где заступники сирых? Система моральных верований и устоев заколебалась: мир равнодушно взирал на беззаконие. Налицо – жертвы; налицо и преступник – и все знают, и никто не смеет поднять голоса. Божий человек ходит по земле в воле злодеев. И не находится никого, чтоб обличить мучителей.

Первые дни Егор был в сильном волнении: бормотал что-то, взмахивал руками, качал головою; письмо писал «на деревню». Затем он сделался необыкновенно задумчив, погружался в какую-то собственную мысль.

Он стал рассеян, забывчив, неряшлив. Снисходительный ко всем, генерал Головин побранил Егора, отставил его на время от лошадей, поручив ему работу по расчистке конюшен и дорожек в парке.

Всё разрушилось в одно прекрасное утро.