Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

– Ради Бога, выслушай меня, прошу, умоляю. Подожди… Я в положении, в каком, может, никогда не находилась женщина. Гнушаюсь ложью, от обмана содрогаюсь… хочу, чобы ты знал, кого любишь. Может, узнав о том, оттолкнёшь меня и убежишь… Но предпочитаю быть несчастной, чем обманывать тебя… Знаешь, пан, мои фамильные отношения? Знаешь его? Знаешь отца моего?..

Говоря это, голос её задрожал и почти затих, она была близка к обмороку.

Каликст весь покраснел.

– Я всё знаю! – сказал он решительным и смелым голосом.

– И зная всё, ты мог любить меня? Смел? – воскликнула она, вскакивая с кресла в воодушевлении, забыв обо всём на свете.

У Каликста замерло на устах слово.

– Да…

Слёзы потекли из глаз Юлии, она снова упала на кресло, молча подала ему обе руки.

– Я твоя навеки, – сказала она сдавленным голосом. – Твоей буду или ничьей.

Каликст стоял перед ней на коленях, целуя её вытянутые руки, но затем вскочил, потому что тётка, которой казалось, что была тут нужна как свидетель, вошла в покой.

Юлия этим вовсе не смешалась.

– Тётя, – сказала она, поворачивая к ней голову, – он меня любит, я его люблю. Благослови…

Было что-то такое дивно смелое в этих словах Юлии, что тётка смешалась, сама не зная, что ответить. Пробормотала несколько слов, приступила к ним, расплакалась от великого счастья – и вышла в другой покой, оставляя их наедине. Они оба нуждались в длительной паузе, дабы остыть, Каликст целовал ей руки, Юлия вся дрожала.

– Дай мне говорить, не хочу уже иметь тайн от тебя, – начала она, – так, ты знал, кем был мой отец, но не знаешь, кем есть! Мои мольбы, просьбы смягчили его, обратили… Он рад бы избавиться от этого ярма, которое его теперь сжигает и угнетает… увы, как каждые кандалы, оно закрепляется на века. Кто знает, можно ли от него избавиться живым… Но отец мне поклялся, что вместо того чтобы вредить, охранять будет, что таким образом предостерегая, заслоняя, может искупить вину, если нагрешил. С того дня, когда я упала без сознания, узнав несчастную правду, мой отец стал новым человеком… Я, я, пане Каликст, если бы могла и умела вам пригодиться когда-нибудь на что-нибудь, – жизнь отдать готова!

Каликст был в восхищении. Теперь он чувствовал, был уверен в её невиновности, видел такую, какую себе представлял, и сверх всяких слов был счастлив! Чем его волновал её отец? Мог быть самим сатаной – тем не менее дочка была чудом, ангелом! А тот ангел его любил так, что не колебался открыть ему всё сердце.

Разговор теперь тёк горячим потоком. Ничего его не сдерживало, никакой страх, никакая форма. Было это как бы извержение лавы из вулкана, которая текла, уничтожая все преграды. Представим себе, что такое сближение двух сердец было первым в жизни обоих; что его сопровождало всё, что укрепляет чувство и поднимает его почти за границы людской природы. Часом назад ещё наполовину чужие друг другу, встревоженные, неуверенные, теперь сидели рука в руке, словно их небесная клятва соединила. Тётя Малуская, стоя в дверях, молилась и плакала. Счастьем, Бреннер, которого гнал и генерал Левицкий, и Юргашко, равно деятельные руководители, не мог в этот день вернуться пораньше; разговор, поэтому, который протянулся почти до полуночи, хотя обоим казалось, что едва был начат, не был прерван, пока не пробила половина двенадцатого. Испуганная Малуская пришла объявить о том, а так как предчувствовала нежное прощание, которому могла стать помехой, скоро ушла, так что Каликст, начиная от рук, окончил поцелуями на лбу, и убежал.

Вся эта сцена, настоящий сон наяву, теперь, когда после неё все остыли, выдалась им только чем была. Брошенной костью, что решала жизнь и судьбу. Всё это сталось порывисто, дивно, в восторге – но Юлия не жалела о своём поступке, была спокойной и счастливой. Тётя теперь показывалась неизмерно испуганной и искала спасения в молитве.

То, что случилось наверху, отразилось сразу внизу. Описывая каменицу, мы говорили, что в ней ни одни двери дома плотно не закрывались. Кухарка сквозь щели была свидетелем этой сцены. Слова не долетали до её ушей, но легко о них было догадаться. С уставленными глазами, бьющимся сердцем, иногда хватаясь за голову при виде близости двух молодых людей, кухарка, не дождавшись конца, не могла удержать в себе украденной тайны. Она стремглав побежала вниз, в ворота, где была уверена, что застанет Шевцову Ноинскую или на разговоре с Матусовой, или в споре с Арамовичевой, или на конференции с паном Дыгасом.

Она не ошиблась, Ноинская действительно хотела уже отойти от ворот и сеней, которые представляли обычный салон жителей каменицы, возвращаясь в свои пенаты, когда увидела сбегающую сверху служанку, едва набпросившую на голову и плечи старый платок. Ноинская поспешила ей навстречу.

– Пани мастерова благодетельница, ради Христовых ран, не выдавайте меня! Но что у нас произошло сегодня!

– Что же? Что же? Даю слово – не выдам… смилуйся… упаси Боже, что-нибудь плохое?