Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

Ноинская осталась в воротах, сильно взволнованная. Традиции достойного Килинского были в мастерской пана мастера до сих пор живы. Тут, если не конспирировали, по крайней мере все до последнего холопа показывали русским фигу, а, закрываясь рукой, языки.

Сдержанность Ноинской имела и ту цель, что ожидала всё-таки, что кухарка зайдёт к ней, а та с первого этажа могла иметь более подробные новости, чем они снизу, о том, что делалось на верху. Спрашивать Дыгаса, хотя бы с помощью побуждающих средств, какими могла быть рюмочка водки, было напрасным. Дыгас, как верховный владыка каменицы, чувствовал себя почти урядником и не мог выдавать тайн должности. После долгого и напрасного ожидания Ноинская, ковыляя, проскользнула к Дыгасу, пробовала его исповедать, но он прикрикнул:

– Что? Что? Ещё бы… не знаю ничего… отцепитесь от меня. Не видел, не знаю.

Этим словам его научило общение с русскими.

Ноинская, выходя, только хлопнула дверью, аж стёкла закачались. Тем временем подошла ночь.

Кухарка вниз ещё сойти не могла, только Агатка, которая ни о чём не знала, прилетела с новостью, что на двери пана Каликста был кусочек ткани и две печати.

Дыгас закрыл ворота, в каменице была тишина, Бреннера в течении всего дня никто не видел, но его с закрытием ворот не ждали, потому что у него был свой ключ от дверки.

Кто бы видел Ноинского вечером, погружённого в мысли и грустного, должен был бы признать его нетипичным потомком Килинского. Достойный сапожник не говорил ничего, но вздыхал, как мех, и ругался потихоньку. Жена ещё не могла лечь спать, язык свербил, а когда начинала что-то говорить, муж ей тут же наказывал молчание.

У Арамовичей было ещё хуже, потому что там пускать пары мастер запрещал. Был трус каких мало.

Дыгас, внутренности души которого никто не изучал, замкнутый в себе, сжимал кулак, но незаметно что-то бурчал, так, что никто не слышал.

Матусова, вернувшись из лавки, сперва имела, как обычно, дело «с тем бестией», как его называла, Ёзком, который шлялся весь Божий день, от которого пахло водкой, и который вдобавок Агатку преследовал. Но та вроде бы этому преследованию сама себя подставляла… Несчастная мать, может, угостила бы сына по-своему по спине, потому что кулак имела сильный – но Ёзек учинил стратегическую диверсию и сразу ей рассказал, что произошло в каменице. Матусова также принадлежала к патриоткам, поэтому с интересом и возмущением выслушала повести и разочаровалась в полиции, а мудрый Ёзек спас спину. Вышла Матусова, не удовольствуясь тем, что слышала от сына, к Дыгасу, тот говорить с ней не хотел, а Ноинская рукой начала трясти и наказывать молчание.

– Дорогая моя, – шепнула она, – упаси Боже говорить, они нас тут всех готовы забрать в ратушу и в старый зухтхауз. Пусть их там…

– А пусть их… шеи скрутят… псы…

Словарь крепких слов Матусова, как торговка, имела обильный, красочный и выразительный; высыпала, что могла, и снова вернулась в дом, где Ёзек уже курил трубку, качаясь на старом стуле.

Ноинская, сколько бы раз слишком долго не просиживала в воротах, у неё всегда потом болели зубы; этой ночью, несмотря на приём капель пани Малуской, она спать не могла. Она слышала, как хорошо в полночь открылась калитка, она легко догадалась, что возвращался Бреннер, потом шаги на лестнице дошли до её любопытных ушей, открывание дверей, и наверху что-то произошло, чего не могла хорошо понять.

Поскольку в старой каменичке сквозь потолки всё было слышно, Ноинская отчётливо разобрала наверху бегание, потом ей казалось, что слышала возвышенные голоса, крик, плач и стук, и снова открывание, закрывание, какое-то чрезвычайное беспокойство.

Это продолжалось почти до утра.

С нетерпением ожидала мастерова, чтобы наступил день и с верху сошла кухарка за булками к пекарю, потому что не могло быть, чтобы хотя бы на одну минуточку не зашла к ней и не объяснила, что там наверху ночью делалось. А что делалось что-то чрезвычайное, на это мастерова поклялась бы.

Немного подкрепившись сном, Ноинская заранее слезла с кровати, подслушивая, не отворяются ли наверху двери. Как-то около семи она действительно узнала шаги кухарки, которая обычно ходила живо, но теперь тащилась в стоптанных тревичках нога за ногой, точно её целый мир и все слухи света стали неинтересными. Ноинская отворила дверь в воротах вовремя, встретились глаза в глаза.

Кухарка была грустная как ночь, закрытая огромным платком, шла мрачная, не показывая даже ни малейшей охоты к беседе.

– А что там у вас? – спросила Ноинская. – Что ночью так страшно ходили и болтали?

Кухарка покивала головой.

– Что? Моя пани мастерова, я уж не могу, не знаю, что говорить. Панна лежит, словно труп, больная, отец не ложился спать, ходит как безумный, Малуская стоит на коленях перед Богородицей, зажгла свет, рыдает и молится. Всё из-за того несчастья, что встретило пана Каликста.

– Но что же его встретило? Разве не знаете? Уж не преступление совершил?