Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

Не имея ещё времени рассмотреться в келье, в которой был вдруг заперт, пробежал это всё мыслью, укрепился в решении, и тогда только обернулся, чтобы оглядеться, где находился.

Келья была маленькая, грязная, видимо, уже многими прежде занимаемая. Одно окно, наполовину замурованное, вид ящика заслонял снизу, впуская только немного света сверху. В вечернем сумраке входил он теперь так мало, что Каликсту требовалось больше времени, прежде чем глаза освоятся с темнотой и что-то мог увидеть около себя. Маленький тапчан с сенником, напиханным соломой, разбитая печь, кувшинчик в углу составляли всё убранство камеры.

Каликст ещё так разглядывался, когда тот же старый солдат отворил дверь и внёс молча свечу. Казалось, что на узника он не обращает внимания, походил по келье, осмотрел её углы – и, только теперь подняв голову, маленькие глубоко посаженные в череп глазки направил на Каликста. Не говорил ничего, казалось, сначала, согласно некоторым данным, оценивает важность и положение приведённого. Оглядел его с ног до головы, что-то пробормотал, потрогал сенник лежанки, поглядел на сухой кувшин, и вышел.

Кусочек свечи стоял на столике. Он послужил Каликсту в осмотре углов.

Испачканные стены кельи были полны соскобленных надписей, но руки сторожей эти тюремные граффити старательно постерали. Кое-где только какая-нибудь буква или незамеченное слово уцелело.

В здании царила тишина, прерываемая шагами часовых, звоном оружия и далёким шумом города.

Каликст сел на тапчан, опёрся на руку и задумался. Вчера в этот час он был счастливейшим из людей, сегодня – ударила молния и разбила всё. В уме он представил Юлию, её страдания, и мучился, может, больше над ней, чем над собой.

Заключение! Кто знает, как долго оно могло протянуться? Кто мог тогда отгадать, что из него могло вытечь? Простые солдаты, фортеция, ссылка… всё было возможно, даже без суда – а тогдашние суды так выносили приговор, как им приказывали.

Он ещё думал и перед разгорячённым воображением возникали ему всякие изображения судьбы, о которых столько наслушался, когда молчаливый страж вернулся, неся что-то наподобие постели, бросил её на тапчан и не выразительно обещал, что едой уже сегодня обеспечить не может. Каликсту также ни чуть не хотелось есть, просил воду, той ему хватало; свечу забрали и он должен был броситься на приготовленное ложе.

Редко кто первой ночью в такой тюрьме заснуть может – только ближе к утру, когда горячка пересилит, когда сломленное тело сдаётся потребности в отдыхе, приходит каменный сон. Также распорядок в тюрьме такой, что, кажется, специально не даёт заснуть и отдохнуть.

По несколько раз проходят ночные досмотры, ревизии плацмайоров, плацкомендантов, сдача и пересчёт узников при смене стражи. Как раз в минуты, когда сон склеивает веки, слышится звон, грохот, шаги, отперание дверей – показывается свет, входят фигуры, которые ночь и сонливость делают страшными, и после взгляда на несчастного, который, испуганный, вскакивает с кровати, исчезают. Часто по три и четыре раза повторяется это одной ночью.

Иногда входят более милостивые и менее жестокие гости, стараясь свои посещения сделать как можно менее докучливыми, – чаще насмешки, злость, мерзкая служба стараются усилить неприятность и увеличить мучения.

Каликст, которого ночью несколько раз будили, уснул под утро. Первая ночь продолжалась долго, воспоминания о вчерашнем дне заняли её всю. Когда проснулся и услышал движение в коридорах, вошёл не спеша прислужник и принёс завтрак: вид напитка, который должен был называться кофием, разбавленного, и кусок промокшей булки. Голод делал это сносным. Дверь закрылась. Около полудня принесли ещё худшую и отвратительную еду, которой он мало мог воспользоваться. Сторож входил и выходил, не говоря ничего. Никто также больше не показывался. Никто также больше не показывался.

Первого дня Каликсту казалось, что тут же будет взят на допрос, но очень часто допрос задерживали, дабы ввести узника в состояние раздражения и беспокойства, которые делают его более слабым.

Подобным образом прошёл и следующий день – не спрашивали его ещё.

Каликст собственными мыслями, домыслами, прогнозами сжигал и мучил себя. Они каждую минуту увеличивались, дух, сначала сильный, начинал терять свою силу и сомневаться в себе, влияние замкнутого пространства, воздуха, еды, молчания, страха – действовало на тело и душу.

Третьего дня около полудня дверь отворилась снова, в ней стояло двое солдат, приказали ему идти.

Коридорами, закрытые двери которых стерегли молчащие часовые, переходами, комнатами ввели его в род кабинета. Открыли дверь, приказали ему встать у порога. В некотором отдалении от бюро, заваленном бумагами, сидел военный, в мундире, очках, с пером в руке. Сбоку за столом с отвратительным лицом цвета пряника, сгорбленный, кривой, цинично смотрящий, восседал какой-то писака, очевидно приготовленный для ведения протокола.