Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

Самым неприятным было для него то, что должен будет лгать в глаза человеку и не признать правды.

Хотя доносчик был ничтожным, всегда правда для него была святой. Но, выдавая себя, Каликст потянул бы с собой других.

На следующий день, пережив ночь в страхе и неопределенности того, что его ждало, он аж до вечера ходил по комнатке, приготавливаясь к защите, к выдержке. Беспокойно считал часы, но начало смеркаться и упала ночь – никто не пришёл. В обычный час сторож забрал свет. Каликст лёг спать – потому что впотёмках ходить дольше не мог.

Час был очень поздний, когда забренчало в коридоре, дверь открылась и два солдата приказали ему встать и идти за ним.

Эти ночные допросы повторялись часто и были также средством запугивания узников. Вскоре обвиняемый оказался в том же кабинете, который был ему уже знаком, перед тем же господином генералом и тем же бросающимся так яростно с обиженной миной протоколиста. Кроме них, находился ещё один высший военный урядник, который вёл себя сначала нейтрально, только как свидетель.

Когда Каликст, немного раздражённый и с горячкой, которую было видно на его горящих щеках, стоял у двери, генерал поглядел на него пару раз, наверное, чтобы опытным глазом распознать состояние его духа. Инквизиторам этого рода опыт даёт возможность делить людей на некоторые категории; они знают, как должны обходиться с теми, что бледнеют и что краснеют, с теми, что всю энергию расходуют в первой встрече и, исчерпанные, вскоре слабеют, как преступить к молчащим, как подходить к болтливым, когда использовать мягкость, а где угрозу.

Взгляд на подсудимого не был без цели, смотрели на него: первый генерал, что его уже раз испытывал, другой, что ему прибыл в помощь, и наконец, тот протоколист, по выражению лица которого видно было, что считал себя более хитрым, чем они оба. Грыз он перо, закидывал голову, передвигал чернильницу, кулаком бил о бумаге и насмешливо заглядывал Каликсту в глаза.

Какое-то время царило молчание.

Два старших господина обменивались друг с другом каким-то отрывистым и едва слышным шёпотом, первый обратился к обвиняемому:

– Ты подумал? – спросил он.

– Не имел нужды думать, пане генерал, – сказал Каликст, – то, что я говорил однажды, должен повторить сегодня.

– Значит, хочешь притянуть к себе самые худшие последствия?

Эти слова были произнесены чрезвычайно сурово и крикливо. Затем другой молчащий военный сладко отозвался, мягко и спокойно, тоном почти отцовским и как бы маслом намазанным:

– Подумай хорошо. Никто тут тебе плохого не желает, но есть обстаятельства, в которых власть вынуждена применять суровость. У тебя есть отец, семья – ты молод, не губи себя, говори правду.

Эти слова лились как с амвона, были полны торжественности.

Каликст почувствовал себя ими немного растроганным, но затем остыл от этой мягкости.

Молчали.

Потоколист ногами под столом, не делая шума, формально проделывал какие-то гимнастические упражнения, поднимал их, скрещивал, расставлял, танцевал. Лицо его, как маска, как-то чрезвычайно искривлялось, скрёб себя за ухом, тёр коротко постриженные волосы, показывал зубы, казалось, побуждает к смеху Среди этого трибунала он выглядел как тот традиционный дьявол, что в костёле верных желает подвергнуть искушению, чтобы сразу записать грех в их реестр.

– Говори, мы тут не имеем времени ни ждать, ни церемоний делать. Кому ты писал эту записку?

– Я не писал её, – сказал Каликст спокойно.

Вчерашний генерал вернулся к сегодняшнему.

– Ну, ты хочешь добротой справиться с такими господами, которым кажется, что от всего могут ложью отделаться.

Второй генерал сказал сладко:

– Я желаю тебе говорить правду, это в твоих собственных интересах. Ты, как молодой и неопытный, мог дать втянуть себя. Можешь быть невинным, сбитым с толку. Искреннее признание всё исправит.

– Не знаю, в чём признаться, – произнёс Каликст. – Моё начальство в Казначейской Палате может свидетельствовать, что я усердно исполнял обязанности, ни на какие заговоры ни времени ни охоты не имел.

Генералы о чём-то пошептались между собой. Это выглядело, словно мягкий придерживал сурового, точно просил его за клиента – как бы спорили. Подошли друг к другу и отошли, шептались, и мягкий сказал Каликсту:

– Господин Руцкий, ещё раз склоняю вас к искренним признаниям.

Каликст смолчал.

Через мгновение суровый сильно и нетерпеливо зазвонил, сердце Каликста забилось, приближалась тяжкая минута.

Вошло какое-то создание в тесно натянутом сюртуке, носящее на себе пятно затхлой канцелярии, бледное, остывшее, равнодушное.

Генерал что-то ему шепнул.

Грозное молчание царило в кабинете, только протоколист забавлялся по-своему. Большой, видно, опыт он вкладывал в это упражнение, бедняга, будучи закрытый высоким бюро, умел его проделывать так, что ни малейшего шума не делал. В своём роде было это действительно что-то особенное.