Перед историческим рубежом. Политическая хроника

Чиновники всегда крали. Монахи всегда баловали. Но такой бесшабашно-бешеный разгул мог вырасти только из великих потрясений революции и из победы контрреволюции. Все устойчивое покачнулось и расшаталось, дрянь полезла наверх, негодяи завладели позициями и написали над воротами министерств и монастырей: «После нас хоть потоп!»

Четыре года тянутся сенаторские ревизии. Передвигаясь с места на место, они везде обнаруживают один и тот же секрет: воруют. И в интендантстве, и в морском ведомстве, и в казачьем управлении, и в Сибири, и на Кавказе, и в Варшавском чиновничьем магистрате, и на суше, и на море – везде воруют. Генералов проворовавшихся сажают под арест генералы, еще не успевшие обокрасть или попасться. Но были уже случаи, что ревизоры из ревизующих становились ревизуемыми. Да чего более? Когда сам великий организатор ревизий, премьер Столыпин, заявляет что казенная газета «Россия» издается на частные деньги, не значит ли это, что на издание ее он попросту ворует из государственного бюджета?

И правительство само убеждается, что решетом воду носить, только себя срамить. Ревизии решено прекратить, ибо правительство додумалось, наконец, до того, что ловля сановных воров «колеблет основы государственности»… Лучше уж не ворошить воровских «основ»!

Предание говорит, что Геркулесу в древности поручено было в виде испытания очистить конюшни царя Авгия, которые не чистились много лет. И древнее предание прибавляет, что работа была не легкая…

А ведь конюшни романовской монархии не чистились в течение трех столетий. Очистить их – огромная, колоссальная задача, какой еще не видала история. И первым делом нужно для этого вывести вон всех самодержавно-бюрократических скотов.

А уж эта работа ревизующим сенаторам не по зубам. Для нее нужен Геркулес – революционный народ.

«Правда» N 17, 3 декабря (20 ноября) 1910 г.

Л. Троцкий. ЕСТЬ ЛИ У НАС КОНСТИТУЦИЯ?

В первую эпоху своего существования третья Дума стояла под звездой страха. Никто не был уверен в ее завтрашнем дне. Меньше всего – октябристы, составлявшие тогдашнюю ось ее большинства. Опасались полного упразднения представительства или, по меньшей мере, нового пересмотра избирательного закона. Политические возможности контрреволюции казались ничем не ограниченными, кроме ее доброй или злой воли. Чтоб «конституционный» думский центр, занявший свое положение благодаря канцелярским логарифмам г. Крыжановского[165], мог оказать действительное противодействие попытке полной реставрации, в это, разумеется, никто не верил. Таким образом, вся третьеиюньская конституция, с ее депутатами, голосованиями, запросами, президиумом и ложей журналистов, казалась висящей на тончайшей паутине конституционных симпатий Столыпина. Октябристы считали поэтому основной своей задачей – поддержку Столыпина, поддерживавшего конституцию, а кадеты пламенно домогались позволения – поддерживать слева октябристов. А слухи о новом государственном перевороте не прекращались ни на один день.

Во вторую половину существования третьей Думы картина совершенно переменилась. Положение Столыпина, главной опоры «конституции», пошатнулось еще задолго до киевского покушения. Октябристы, которых миссией было укрепление «представительного строя», оказались выбитыми из колеи руководящей, т.-е. главноуслужающей партии, и даже одно время попугивали сложением своих мандатов. И вот именно в эту эпоху, когда зашатались главные устои третьеиюньской конституции, премьер и партия Гучкова, когда на земле должен бы, по всем расчетам, воцариться хаос, произошло прямо противоположное: «представительный строй» неожиданно упрочился, шепоты о готовящейся к четвергу на будущей неделе реставрации затихли, и партии стали загодя готовиться к выборам в четвертую Думу, как если бы эта самая четвертая Дума была неизбежным астрономическим явлением.

Оказалось, таким образом, что контрреволюция эмпирически, ощупью нашла свои политические пределы. И еще оказалось, что третьеиюньская конституция держится не на государственной воле Столыпина – ибо его место занято анонимной бюрократической фирмой, – и не на политической стратегии г. Гучкова, – ибо он банкрот, – а на каких-то более действительных основах.

Что же это за основы? И что такое эта конституция, существование которой г. Милюков утверждал однажды в Думе с божбой?

Вульгарные радикалы говорят обыкновенно, что это – простая фикция, голая видимость, или, как выражается один народнический орган, – «фасад», которым правящие классы приукрасили старое здание; «декорация», скрывающая внутреннее убожество русской жизни; наконец, «хвастовство и ложь», которыми отделываются «от настойчивых притязаний народа и укоризненных киваний Европы». Все эти определения, однако, более живописны, чем вразумительны.