Перед изгнанием. 1887-1919

Пока он говорил, я внимательно изучал его черты. В этом крестьянском, мужицком лице действительно было что-то необыкновенное. Он вовсе не выглядел святым человеком, скорее злобным и похотливым сатиром. Я особенно был поражен страшным выражением его глаз, очень маленьких, очень близко посаженных и так глубоко сидящих в глазницах, что на расстоянии их даже не было заметно. Иногда трудно было даже вблизи рассмотреть, открыты они или закрыты, и казалось, что Распутин скорее прокалывает иглами, чем смотрит на тебя. Его взгляд был проницательным и тяжелым одновременно. Его слащавая улыбка поражала почти так же, как и ужасный взгляд. Кое-что просвечивало сквозь добродетельную маску; он казался злым, коварным и чувственным. Мадемуазель Г. и ее мать не сводили с него глаз и не упускали ни одного его слова.

Через минуту Распутин поднялся и, окинув нас лицемерно-нежным взглядом, сказал мне, указывая на мадемуазель Г.: «Какого верного друга ты в ней имеешь! Ты должен ее слушать, она будет твоей духовной женой. Да… Она очень хорошо говорила о тебе, и я сам вижу теперь, что вы оба хороши, подходите друг другу. А ты, милый, ты далеко пойдешь! Очень далеко!»

С этими словами он вышел. Я тоже уехал, весь под впечатлением, произведенным на меня этим странным человеком.

Я увидел мадемуазель Г. несколько дней спустя. Она сказала, что я очень понравился Распутину и что он желает вновь видеть меня.

Спустя немного времени я выехал в Англию, где меня ждала новая жизнь.

* * *

После тяжелого плавания я прибыл в Лондон. Управляющий отелем «Карлтон», не забывший переполох с пернатыми, поглядывал на меня недоброжелательно. Я приехал в Оксфорд поздним утром, и первым, кого я встретил в колледже, был Эрик Гамильтон. Он проводил меня до моей комнаты и сказал, что зайдет за мной к завтраку в большой столовой, где я увижу всех товарищей. Перед завтраком лакей принес мою студенческую форму: черную и маленькую квадратную шапочку с длинной подвеской сбоку. Форма мне шла, но завтрак был отвратителен. Впрочем, у меня в голове было множество других забот. Я сделал из маленькой комнатки спальню. Иконы висели в углу, над кроватью, вместе с лампадой, напоминая о России. Большая комната стала гостиной. Я расставил книги на этажерках, безделушки и фотографии на столах, взял напрокат пианино, купил цветов, и в результате в этих комнатах, холодных и безликих, образовался интимный и приятный уголок. В тот же вечер «клуб» наполнился студентами. Все пели, пили, болтали до зари. За несколько дней я узнал почти весь колледж. Учеба не была моей сильной стороной. Что меня больше всего интересовало – это узнавать людей разных стран, говорить с ними, постараться понять их психологию, нравы и обычаи. Я не мог для этого выбрать место лучше, чем Оксфорд, где встречалась молодежь всех наций. Мне казалось, что я совершил кругосветное путешествие. Тамошний спортивный уклад мне тоже нравился: не грубые виды спорта, а мои любимые – псовая охота, поло и плавание.

Все учащиеся, жившие в колледже, должны были возвращаться домой к полуночи.

В этом отношении режим был очень строг. Те, кто нарушал это правило трижды в течение триместра, исключались из колледжа. Тогда устраивались их похороны. Все студенты провожали исключенного на вокзал, целой процессией, под похоронное пение. Чтобы помочь преступникам, я придумал сделать веревку из переплетенных простынь, которую можно было сбросить с крыши на улицу. Опоздавшему надо было лишь постучать мне в окно, и я тут же поднимался на крышу, откуда спускал веревку. Однажды, услыхав стук, я поспешил на крышу, бросил веревку и поднял … полицейского! Не вмешайся лондонский архиепископ, меня бы исключили из университета.

Это могло случиться еще раз по моей собственной вине. Я возвращался в тот вечер из Лондона, куда ездил пообедать с другом. Несмотря на густой туман, мы ехали быстро, поскольку едва успевали добраться до Оксфорда перед полуночью. Я тем более опасался опоздать, что уже делал это дважды в том триместре; третье нарушение распорядка означало автоматическое отчисление.

Ослепленный туманом, мой товарищ, бывший за рулем, въехал, не заметив его, на железнодорожный переезд. Удар был очень силен, и меня без сознания выбросило на рельсы. Придя в себя, я увидел в тумане огонь, быстро приближавшийся. Еще плохо понимая, что происходит, я тем не менее рефлекторно повернулся и оттолкнулся от рельсов. Лондонский экспресс прошел, как смерч, и меня сбросило в канаву. Я поднялся, однако, без малейшей царапины. Мой друг был жив, но в тяжелейшем состоянии, со многими переломами. Что касается машины, то бесполезно говорить, что от нее осталось после прохода поезда. Я позвонил от служащего на переезде, чтобы вызвать скорую помощь, и, проводив в оксфордскую больницу моего несчастного товарища, явился в колледж с двухчасовым опозданием. Ввиду трагических обстоятельств я избежал отчисления.

* * *