Перед изгнанием. 1887-1919

– Ты хочешь Бога учить? Не напрасно он послал меня к своему помазаннику. Повторяю тебе – они все пропадут без меня. Я с ними не церемонюсь: если они мне не подчиняются, стукну кулаком по столу, встаю и ухожу, Тогда они бегут за мной, упрашивают: «Не уходи, Григорий Ефимович. Мы сделаем все, что ты хочешь, лишь бы ты нас не покинул». Поэтому, дорогой мой, они меня любят и уважают. В другой раз я им говорю о ком-нибудь, кого надо назначить на пост, но они все откладывают это назначение. Ну, пригрожу, что покину их. «Уеду в Сибирь, а вы останетесь здесь одни гнить. Вы станете причиной потери своего сына, если отвернетесь от Бога и упадете в когти дьявола». Вот как я с ними говорю. Но я еще не кончил своего дела. Вокруг них еще столько мерзких людей, которые только и знают, что нашептывают им, что Григорий Ефимович дурной человек и хочет их погубить. Это вздор. Почему бы мне хотеть их погубить? Они добрые, благочестивые.

– Григорий Ефимович, – ответил я, – ведь этого мало, что государь и иператрица вам доверяют. Вы наверное знаете, что о вас говорят. И это не только в России о вас строго судят; за границей газеты вовсе вас не щадят. Поэтому я думаю, что если вы вправду любите государя и государыню, то лучше уезжайте навсегда к себе в Сибирь. Иначе, кто знает? Может, вас ждет злая судьба.

– Нет, мой милый. Ты говоришь так, потому что ничего не знаешь. Бог не допустит ничего подобного. Если Ему захотелось послать меня к ним, так и должно быть. Что ж до того, что говорят ничтожные люди и пишут иностранцы, я презираю это, плюю; они лишь себе навредят.

Распутин поднялся и стал нервно расхаживать по комнате.

Я внимательно за ним наблюдал. Он стал сумрачным и озабоченным. Вдруг он обернулся и, приблизившись, долго смотрел мне в лицо. Я похолодел от этого взгляда. В нем чувствовалась безграничная сила. Не отводя глаз, он легко положил руку мне на голову, насмешливо улыбнулся и ласковым, вкрадчивым голосом спросил, не хочу ли выпить вина. Я согласился. Он пошел за бутылкой мадеры, налил бокал себе, другой мне и выпил за мое здоровье.

– Когда ты еще придешь? – спросил он.

В этот момент мадемуазель Г. вошла в столовую, чтобы напомнить, что ему пора ехать в Царское Село.

– Совсем я тут заболтался… Забыл, что меня там ждут. Ладно, беда небольшая… это со мной не впервые. Иногда мне звонят по телефону, посылают меня искать, а я не прихожу. А потом приезжаю неожиданно… Какая тогда радость! От этого цена моему приходу больше.

– Прощай, милый, – добавил он. Потом, обращаясь к мадемуазель Г., сказал, указывая на меня:

– Он умен, очень умен, только бы его не сбили с толку. Если он будет меня слушать, все пойдет хорошо. Правду я говорю? Объясни ему это хорошенько, чтобы он понял… Ладно, прощайте, заходите ко мне.

Он обнял меня.

После его ухода мы с мадемуазель Г. снова спустились по черной лестнице.

– Не правда ли, как легко у Григория Ефимовича, – сказала она, – и как забываются в его присутствии все житейские огорчения? У него дар привносить в душу чувство покоя и уверенности.

Я не хотел с ней спорить. Однако высказал следующую мысль:

– Григорий Ефимович хорошо бы сделал, если бы покинул Петербург как можно скорее.

– Почему? – спросила она.

– Потому что кончится тем, что его убьют. Я в этом уверен, и советую использовать все ваше влияние, чтобы внушить ему, какая опасность ему угрожает. Надо, чтобы он уехал.

– Нет, – воскликнула она с ужасом, – никогда не случится подобного. Бог этого не допустит. Поймите, что он – наша единственная опора, единственное утешение. Он исчезнет, все будет потеряно. Императрица не зря верит, что, пока он здесь, с ее сыном ничего не случится. Григорий Ефимович сам сказал: «Если меня убьют, царевич умрет». На него было множество покушений, но Бог его нам сохранил. Он теперь так осторожен, так хорошо охраняется, что за него нечего бояться.

Мы приехали к дому Г.

– Когда я вас увижу? – спросила моя спутница.

– Позвоните мне, когда его увидите.

Я с тоской видел, какое впечатление наша последняя беседа произвела на Распутина. Все надежды удалить его без насилия казались мне все более и боле химерическими. Он чувствовал себя могущественным и в полной безопасности. И думать нечего было предлагать ему деньги, поскольку он явно располагал очень значительными средствами, а если правда, что он работает, даже и полуосознанно, на Германию, то очевидно, что тогда он пользуется суммами, значительно превышающими то, что мы когда-либо сможем ему предложить.

* * *