Перед лицом жизни

Подъезжая к городу, Капелька вдруг вспомнил о Константине Петровиче. Однажды Константин Петрович сказал Капельке:

— Помни, Капелька, придет время, и ты, может быть, захочешь стать хорошим. Ты будешь каяться, а мы тебе искренне не поверим…

И Капелька почувствовал, что это время пришло и каяться теперь уже поздно, а надо что-то делать и спасти себя в последний раз для какой-то новой, хорошей жизни.

На рассвете они приехали в город. Прямо с вокзала Капельку привезли на старое место, и он снова увидел пустой двор, мокрую траву и дежурную комнату, в которой сидело несколько мелких базарных жуликов, уже остриженных.

Капелька рассеянно осмотрелся, и оттого, что под его ногами по-прежнему заскрипели половицы, его охватила грусть, и он сел на лавку, положив на колени узелок с бельем.

Был рассвет, туманный и мутный, как море. За окном дважды вскрикнула пароходная сирена, потом в регистратуре зазвонил телефон и смолк, и Капелька протер глаза.

На стене, испещренной вольными рисунками, он увидел надпись, оставленную его другом Антошей Чайкой: «Бал кончился, и погасли свечи».

В начале этой дороги все, что появлялось перед ними, им самим казалось слишком неправдоподобным, словно пловцам, которые только что вынырнули из глубины, где они пробыли долгое-долгое время.

Они ехали по тракту уже вторые сутки, оставив позади четыреста километров и все еще не веря ни в свои чистые документы, ни в бесконвойную дорогу, которая то поднималась к солнцу, то спускалась в низины, пахнущие терпким туманом и болотной водой.

Но люди довольно быстро привыкают даже к неожиданному счастью. И когда машина остановилась, сидящие в кузове спрыгнули на землю и как-то буднично попрощались с шофером, и он поехал, махая рукой им из кабины, а они остались одни на дороге, уже неторопливо вдыхая в себя хмельной воздух воли, от которого кружилась голова.

Это было двадцатого июня, во второй половине дня, залитого обжигающим зноем, когда солнце никак не могло прогреть только Ангару, эту самую холодную и светлую реку в Сибири.

Над Ангарой гудел гидроплан, и пилот хитрил, срезая углы, но потом сбавлял скорость, если ему навстречу плыли караваны, и покачивал крыльями, а ему отвечали с катеров протяжными гудками, словно оповещая пилота о состоявшейся приятной встрече.

— Красиво разговаривают, — сказал Мистер, показывая на удаляющийся гидроплан. — Это почта.

— Нет, это не почта, — сказал Марфушка и вынул из кармана кисет и долго не мог свернуть цигарки, чувствуя, как его знобит от солнца и запаха сосны.

— Не будем спорить, — сказал Мистер. — Я не знаю как у кого, но у меня подгибаются ноги. — Он сел и привалился спиной к дереву, закрыв ладонями уши, которые глохли от радости. — Если я не ошибаюсь, — сказал он, — мы совсем на воле.

— Совсем, — подтвердил Марфушка, потом оттолкнул Николаева-Российского к соседнему дереву, и тот лег на землю и стал следить за муравьем.

Муравей боролся с хлебной крошкой, неизвестно как попавшей сюда. Крошка была больше муравья, и он брал ее передними лапками, но она переворачивалась, и муравей испуганно отбегал в сторону и снова возвращался на старое место.

Николаев-Российский оглядел и городок, расположенный у самого тракта. Было как-то непривычно для глаз видеть среди тайги на расчищенной большой площадке несколько недостроенных зданий, и уже разукрашенную железную арку, похожую на радугу, и две жилые улицы с красными трехэтажными домами, где на окнах висели белые тюлевые занавески.

— Интересно бы точно узнать, сколько осталось еще до станции? — спросил Марфушка.

— А вот там и узнаем, — сказал Мистер, показывая на городок.

Они перешагнули узкий ров, словно границу, которая отделяла их от городка, и около первого же здания увидели сидящего на скамейке мужчину в войлочной широкой шляпе, отмахивающего от себя комаров.

— Ну-с, садитесь, гости. Вы, наверно, освобожденные? Я давно за вами наблюдаю.

— А вы что, надзиратель? — насмешливо спросил Мистер.

— Нет. Я комендант вот этого пустого общежития.

— Тогда позвольте вас спросить, а крыша на нем есть?

— Из чистого оцинкованного железа. Такая крыша сто лет не протечет. Вербуйтесь, ребята. Будете плавать в деньгах.

— Мы уже наплавались, хватит, — сказал Мистер. — Вы лучше скажите нам, сколько верст до станции?

— Не меньше пятнадцати, — сказал комендант. — А куда вам торопиться? К вечеру вы все равно не дойдете, а в тайге вас сожрет комар.

— Мы привыкли и к мошкаре, — сказал Мистер. — Но, безусловно, под цинковой крышей ночевать, конечно, вольготней.

— Ну и ночуйте, а к утру, может быть, передумаете и завербуетесь. Прораб здесь толковый мужик. А потом девушки одна другой лучше. Черт их знает, почему они такие красавицы. Да и магазин тут, как в Москве. Лимитное снабжение. Шампанского навал, а предпочитают девяносто шесть градусов.

— Ну что, вербуемся? — ехидно спросил Мистер.

— Нет, не вербуемся, — сказал Марфушка. — Я домой поеду. Землю пахать буду. Посмотрите, у меня и грабки-то крестьянские.

Он растопырил свои прокуренные короткие пальцы и показал их сначала Мистеру, потом коменданту.