Перед лицом жизни

— Да, — сказал комендант, — вы слабосознательный элемент. Что тебе земля? Это тощая баба. А у нас каждое зернышко — алмазик. И, скажу вам по секрету, есть и другие минеральные истоки.

Комендант посмотрел на всех выжидательно, словно он выложил последнюю козырную карту, но еще не знал, будет ли она бита или выиграет.

И тогда Мистер сказал:

— Товарищ комендант… — Он произнес слово «товарищ» с удовольствием, потому что много лет каждого вольнонаемного он называл гражданином, чувствуя огромную дистанцию, которая отсекала его от того человека, к кому он обращался. Теперь эта дистанция был стерта, и Мистер даже понимал некоторое свое преимущество в разговоре с комендантом и немножко куражился, уже давно решив поехать к матери в Новозыбков. — Товарищ комендант, — повторил Мистер, — ваши любезные уговоры очень даже соблазнительны. Очень и очень. Но только один Николай может клюнуть на такого жирного червяка. — Мистер кивнул на Николаева-Российского. — У него нету в целом мире ни одного дома, куда бы он мог зайти и сказать: «Здрасьте, я ваш родственник». А у Марфа есть мать и у меня тоже. Так неужели вам, товарищ комендант, желательно, чтобы наши матери еще раз осиротели? Для нас с Марфом, если по-латыни, это получается ванитас ванитатум. Ванитас значит по-древнему — суета сует и всяческая суета. А мы решили не суетиться.

Марфушка восторженно посмотрел на Мистера и снял кепку, обтирая подкладкой свой потный лоб с двумя угрюмыми морщинами.

Николаев-Российский молчал.

— Нет, — сказал Мистер. — Не вербуемся. Двинемся дальше по своему графику.

И они снова вышли на тракт.

Впереди кем-то был брошен кусок жести, и, подожженный солнцем, этот кусок горел в траве, словно костер, и был виден издали.

Марфушка придерживался солнечной стороны тракта, а Николаев-Российский и Мистер шли в тени и курили лимитные папиросы, взятые на пробу из комендантского портсигара. Марфушка потел и часто трогал воротник черной сатиновой рубашки, который был чист и застегнут по-крестьянски на все пуговицы.

Мистеру вдруг захотелось обнять Марфушку и поцеловать его волосы, всегда пахнущие дымом, но он сдержался, потому что сейчас Марфушка был слишком строг и праздничен и совсем не походил на того парня, которым привык командовать бывший староста много лет подряд.

Николаев-Российский все время отставал от своих спутников и не замечал этого. На ходу он сломал ветку, оборвал с нее листья и бросил в кусты, не зная, что с этой веткой делать дальше. Шаг его был неровен и сбивчив, и думал он о девушке, которую видел давным-давно на перроне какой-то маленькой станции. Он стоял тогда у окна, и они смотрели друг на друга, словно стараясь припомнить, где они виделись раньше. Он вспомнил, как неожиданно тогда зашипели тормоза, как качнулись вагоны, как дрогнуло стекло, как изменилось лицо этой девушки от свистка паровоза и жалкого постукивания колес. Долго потом он не мог понять, почему эта незнакомая девушка вдруг помахала ему платком и пошла с вокзала сиротливо, словно она только что проводила самого близкого человека.

«Наверно, это была моя судьба», — подумал он, Но тогда он даже не спросил у проводника название станции, куда бы он сейчас поехал и, наверное, узнал бы эту девушку, которую он часто видел во сне, а потом украдкой плакал и по вечерам писал стихи о Юго-Восточной железной дороге и о маленькой станции, где на деревянном перроне произошло такое злое чудо.

— Не отставай, Коля! — крикнул Мистер. — А главное, не задумывайся. От этого чокнуться можно.

Мистер шел раскачиваясь, в пиджаке, небрежно наброшенном на плечи, без жилетки, которую он подарил новому старосте как символ призрачной власти в том мире, который навсегда покинули эти три человека.

Тракт был безлюден, узок и петлял, как высохший таежный ручей, заросший кустами черемухи и шиповника. Потом он стал шире в том месте, где недавно горела тайга, и Мистер, Марфушка и Николаев-Российский пошли молча, поглядывая на мертвые, неприбранные деревья, на обгоревшие кусты и черные пни, вырванные из земли с корнями. На одной стороне тракта было тихо и сумрачно. Несколько упавших стволов загораживали проход, от почерневших пней, кустов и деревьев пахло гарью, и веяло теплом от неостывшей еще земли. Но другая сторона тракта жила и была наполнена ровным глухим плеском листвы и стуком падающих шишек. Здесь зеленели деревья, пели птицы и где-то недалеко паслось стадо коров и гремело разноголосыми колокольцами.

— Братцы, где-то рядом жилье, — сказал Марфушка. — На станции мы все равно ничего не достанем, а в сельпо для охотников, убей меня бог, всегда продается чистый спиртик. Выпили бы на прощание, поглядели бы на Сибирь из-под ладошки, а потом каждый пошел бы своей стороной-дорожкой.

Они повеселели, и Марфушка сипл заплечный мешок и на ходу стал выбрасывать из него портянки, старые носки и совсем истлевшие нижние рубашки, из которых сложным технологическим процессом получились бы игральные карты или накрахмаленные ленточки для красавиц из колонии.