Перед последним словом

Нет, было бы неверно считать Щербакова чеховским телеграфистом Ять, забредшим в наши дни. Щербаков, само собой разумеется, не прочь „свою образованность показать”, но он куда более опасен и вреден. В дневнике, хотя он и предназначен для посторонних глаз, а может быть, главным образом для них, Щербаков, пусть невольно, но обнажает свою суть. И если, опустить разных там „Антеев” с „Геркулесами” и не задерживаться „на двух плотах”, то проглянет во всей своей „красоте” матерый мещанин. А мещанин не только безвкусен, он по своей природе себялюбив, зол и потому аморален. Вспоминаются показания одного из свидетелей: „Щербаков — замкнуто вредный, то есть насолит и хочет выглядеть честным”.

Читаешь дневник, который „добровольно выдан” и должен был бы служить этаким свидетельством добропорядочности, и все отчетливее понимаешь: никакой душевной щедрости, ни намека на добрые порывы (если говорить об истинных чувствах, а не о внешних их проявлениях) нет и не было у Щербакова.

Самовлюбленный Щербаков не видел, что дневник изобличает его: он ничего не прощал, ничего не умел прощать, он только говорил Наде о прощении.

А все так благородно звучащие слова говорились только потому, что обеспечивали сразу две возможности: вызывать восторг и преклонение до тех пор, пока живет с Надей, и „право” уйти, обвинив во всем Надю, как только его потянет к другой.

Это не домысел, не чтение мыслей, нет, Щербаков, разъясняя свои записи, сам показал на суде: „Как только я узнал, что у Нади есть ребенок, я решил с ней расстаться”

А на вопрос:

— Если вы решили расстаться, то зачем настаивали на том, чтобы Леню привезли в Ленинград? Ребенок-то ведь перед вами ни в чем не виноват. Зачем вы, зная, что оставите жену и ребенка, уверяли, что будете отцом Лейе? Для чего вы писали родителям вашей, жены, что Леня вам дорог и вы себя чувствуете счастливым отцом? Объясните, зачем вам была нужна такая неправдами неужели вы не понимали, что она может привести к беде?

У Щербакова был готов ответ:

— Меня обманули, а обмана я не могу простить.

Что поделаешь, привык Антей-Щербаков, по его словам, к „борьбе с открытым забралом”, а на поверку получается замкнутая вредность: сделать подлость и выглядеть честным.

Все добрые слова и внешне добрые поступки были всего-навсего „косметикой”, плюгавеньким кокетством, жадным и жалким стремлением вызвать восторг. А чем придется расплачиваться тому, кто поверил в Щербакова-Антея, его не трогало. Вызвал, понаслаждался, а теперь можно и показать свое настоящее лицо, если... это окажется нужным.

Судьи, прокурор и адвокат не позволяли себе делать какие бы то ни было выводы во время судебного разбирательства. Нравоучений не читали, они были заняты своим прямым и нелегким делом: выясняли возможно полнее и точнее, что за люди Надежда и Владимир Щербаковы, докапывались до самой сердцевины их отношений, и именно поэтому судебное разбирательство подводило слушателей к раздумью над сложной нравственной проблемой, помогало без подсказки верно ее решить. А проблема была непростая:. так ли уж важно, из каких побуждений помогал в свое время Щербаков своей жене? Так ли уж необходимо, чтобы доброе дело совершалось из добрых чувств?

Что бы там ни чувствовал Владимир Щербаков, как бы в глубине души ни относился к Надежде, он — этого ведь нельзя отрицать — подарил ей пять лет счастливой жизни, научил радоваться жизни, дал силы и работать, и учиться. Разве этого мало? За что его упрекать? А упрекать было за что: за фальшивость чувств и поступков. И удивительно, как верно и тонко судебная аудитория нравственно расценила и осудила Щербакова и не только за то, каким он показал себя после встречи с Артемьевой, но и за душевную фальшь, в которой так естественно и свободно ему жилось все эти пять лет.

Когда эта фальшь обнаружилась — а сейчас будет видно, как это случилось, — то стало ясно, что Щербаков отнял у своей жены не только будущее, но и то единственное, что у нее еще могло остаться, отнял у нее и ее прошлое. Теперь все хорошее, что было у нее с Владимиром, превратилось в боль и унижение.