Перед последним словом

Вера осталась в доме Синевых. Осталась с тем, чтобы оттуда не уходить. Как сложились отношения между Верой и Сергеем, этого нельзя было не выяснить в суде.

Сергей понимал какую-то неопределенность и двусмысленность положения Веры в его доме и именно поэтому, по складу своего характера, проявлял особую уважительность и подчеркнутое внимание к ней. Настолько явное, что Вера, которой все было внове, на первых порах посчитала это за насмешку, на которую она не смела ответить так, как ей хотелось. Но время шло. Вера поверила в его заботу и нежность к ней. И чем он был добрее и ласковее, тем сильнее донимал ее стыд. И не только за прошлое, но и за настоящее. Обманом, контрабандой она свое счастье добывает. Открой она правду о себе, разве стал бы Сергей терпеть ее рядом?

Нужно было видеть Сергея в суде, слышать, как он дает показания, и только тогда, хоть немного разобравшись в нем, можно было поверить в то, что при его чистосердечии, душевной мягкости, удесятиренной любовью, он ни в чем дурном не заподозрил Веру, хотя паспорт так и не пришел из Ленинграда.

Иногда он, правда, заговаривал о паспорте, отсутствие паспорта не могло его не тревожить, но Вера при этих разговорах так затуманивалась, что Сергей давал себе зарок не мучить Веру.

Так прошло ни много ни мало два с половиной года. Все то, что было в Ленинграде, Вере перестало казаться реальностью. Воспоминание о преступлении выветривалось. И было бы неправдой сказать, что Вера испытывала угрызение совести. Она уже и страх перестала ощущать. Все было в таком далеком, далеком прошлом. Кому понадобится сейчас ворошить его? Пожалуй, сейчас можно и паспорт истребовать? И тут нежданно-негаданно грянул гром. Прошлое дало о себе знать. Оказалось, на Веру объявлен розыск. И, обнаружив ее в Москве, Веру взяли под стражу и привезли в Ленинград.

Вера — это может показаться удивительным, но так оно было — не ощущала в себе досадного чувства: надо же, чтобы так не повезло! В том, как оборвалась ее московская жизнь, все было справедливо, так она считала, считала искренне, не поддаваясь жалости к себе, но все же беспокоясь о Сергее.

— Нет, — сказал ей следователь, — она может за Сергея не тревожиться, его не станут судить за то, что жила у него без паспорта.

Потрясенный, горестно недоумевающий, Сергей, приехав в Ленинград, от следователя узнал о преступлении Веры. В разговоре следователь был прям и резок, но, ни в чем открыто не упрекая, давал почувствовать, что Сергея не следует щадить.

Пройдет немало времени, пока Сергей поймет, почему следователь не щадил его, поймет и согласится с ним. Уже выходя из кабинета следователя, Сергей спросил:

— Не дадите ли вы мне адреса Шарковых?

Шарковы — это потерпевшие.

— Зачем он вам? — насторожился следователь.

— Как зачем? Надо же оплатить то, что у них... пропало.

Следователь дал ему адрес Шарковых.

Сергей не пытался умалять вину Веры, воровство есть воровство, но в его сознании никак не сливались воедино та девушка, обокравшая знакомых, и Вера, его Вера, которую он встретил в Москве, узнал и полюбил. Нет, тут не то, что она изменилась за эти два с половиной года. Такая, какой Вера была с ним,— это и есть ее подлинная суть. Такая она и никакая другая. Он был убежден в этом глубоко и нерушимо и в то же время сознавал, что Вера, должно быть, мучается стыдом и терзает себя страхом, что он отвернется от нее. Но как она не понимает, что это просто невозможно. Он должен увидеть ее! И Сергей пришел к следователю просить о свидании.

Следователь свидания не разрешил.

— Сделайте доброе дело, — попросил Сергей, — я принесу цветы, передайте их Вере. Поверьте, это очень важно, она сразу все поймет.

Выполнить просьбу следователь не мог.

Дело поступило в суд. Факты были установлены, но оставалось невыясненным, пожалуй, самое главное: какой пришла в суд Вера Бурдасова? Два с половиной года в Москве она нигде не работала, жила на средства Синева, привыкая к ранее непривычному комфорту. Могло ли это изменить ее к лучшему? Два с половиной года она жила с человеком добрым, честным, чутким, человеком разносторонним и глубоких интересов, не исправило ли это ее? И такое возможно.

Высокая, худая, с мягкими, чуть неправильными чертами лица, которое в зависимости от душевного состояния то кажется очень привлекательным, а то откровенно некрасивым, Вера в суде не проявляла никаких внешних признаков раскаяния: не было поникших плеч, от стыда опущенных глаз. Ее напряжение угадывалось только в неподвижности, с которой она сидела, в намертво сцепленных пальцах рук. Больше всего это заметно было в ее голосе: он был у Веры какой-то обесцвеченный, лишенный всяческих эмоций, она не говорила, она выговаривала слова отчетливо, но так, что угадать, какой они в ней вызывали отклик, было невозможно. О своем преступлении она неизменно говорила: „украла”. Она ни разу не сказала; „взяла”, „унесла” или какие-нибудь слова, которые хотя бы внешне уменьшали позор того, что она сотворила. Не подчеркивая, не оттеняя, она говорила: „украла платье”, „украла второе платье”, „украла кофточку”.