Перед последним словом

Но было бы неверным думать, что нравственное воздействие суда всегда безотказно. Это показал допрос в суде Анастасии Федоровны и Игнатия Семеновича Бурдасовых. Они допрашивались последними.

Поняли ли они, придя в суд, насколько виноваты перед Верой? Или пришли, негодуя, что она запятнала их честное имя?

Не было сознания вины, не было и негодования. Они пришли в суд потому, что получили повестки. А не будь повесток? Вероятнее всего, не пришли бы.

Нельзя же считать случайностью, что когда Анастасию Федоровну и Игнатия Семеновича, естественно, каждого порознь, спросили:

— Ваша дочь, подросток, ушла из дома и не вернулась, вас это встревожило?

Мачеха ответила:

— Видно, не захотела она больше с нами знаться, бог с ней, мы не в обиде.

А отец сказал:

— Случись что, дали бы нам знать. Теперь же нас известили.

Нельзя же считать случайностью, что удивительно схожи были не только сущность ответов, но интонации: с нас спрос короткий, мы-то ничего худого не сделали.

А когда Анастасию Федоровну попросили повторить то, что она сказала Милютиной (это мать Игоря) о Вере, она ответила:

— Ничего не говорила.

Анастасия Федоровна не хотела лгать. Она действительно забыла о своем разговоре с Милютиной. Пустой, незначащий, мимоходный разговор, зачем ему придавать значение!

— А ведь он изменил судьбу вашей дочери, едва не сломал ей жизнь.

Анастасии Федоровне напомнили то, что она тогда говорила про Веру.

— Вере я зла не желала. Никогда не желала. Разве я думала, что это плохо кончится? Верно, тогда Вера меня чем-то обидела, я сгоряча и сболтнула.

Всматриваешься в Бурдасовых, отца и мачеху, и понимаешь, что ни он, ни она не злодеи. И Анастасия Федоровна вовсе не та мачеха, что сживает со свету падчерицу. Они сегодня в суде даже жалеют Веру и готовы ей помочь. Стремясь облегчить ее участь, они идут на то, чтобы принять на себя часть вины, хотя про себя-то твердо знают, что ни в чем не виноваты.

Бурдасовы черствы и бездуховны настолько, что даже не замечают своей черствости. Она кажется им нормой. И, конечно, не обременяют себя мыслью, к чему она, их черствость, привела.

Вот, например, история со сдачей паспорта в милицию. Ведь сдали они его не от злобы, а от безразличия к переживаниям Веры. Ребенок, становясь подростком, не так уж редко подводится жизнью к развилке: одна дорога — к добру, другая — к злу. Вот тут и необходимо помочь ему. А черствый человек подтолкнет и даже не взглянет, на какую дорогу подтолкнул.

Так и сделали Бурдасовы. Когда в судебных прениях говорилось, что самая тяжкая по последствиям кража была совершена задолго до преступления, в котором виновна Вера, что у нее, у Веры, было украдено детство, как украли и юность, Анастасия Федоровна и Игнатий Семенович кивали в знак согласия, не выражая никакого протеста: пусть говорят, раз это может помочь Вере. Им-то от этого ничего не станется. Зверства себе не позволяли, значит, и укорять им себя не в чем. Они ушли из суда безнаказанными.

Но так ли это? Убожество и скудость душевного мира — одно из самых горьких лишений, на которые обрекает себя человек.

Признаю себя виновным

Все, что говорил следователь, было разумно и дельно, он сочувствовал Валентине Федоровне, понимая ее горе, и, веря в целительную силу правды, ничего не смягчал. Валентина Федоровна слушала его и время от времени тихо роняла: „нет”.

— Самое стойкое заблуждение, — говорил следователь, — это уверенность близких в том, что они знают друг друга, потому что постоянно общаются. Но постоянное общение не обостряет, а притупляет внимание и зоркость. Мы стараемся сохранить неизменным дорогой нам образ близкого человека и, если он даже очевидно меняется к худшему, упрямо не хотим этого видеть. Поэтому нередко и случается, что мать не замечает, как ее сын постепенно „сползает” к той черте, за которой начинается преступление.

Валентина Федоровна слушала следователя, и больше всего ее пугал его тон, в меру доброжелательный, рассудительный, наставнический. Так говорил человек, уверенный в своей правоте, свободный от каких бы то ни было сомнений, вразумляя и не ожидая возражений. В Валентине Федоровне вспыхивали возмущение: как он смеет, этот человек, так думать об ее Вите? Кто дал ему право обвинять ее в том, что она проглядела перерождение сына?

Валентину Федоровну охватывало отчаяние, в котором захлебывались остатки сил. Она чувствовала, что сколько бы ни говорила, следователь ее не услышит, он надежно отгорожен формулой-завесой: матери заблуждаются насчет своих сыновей, они верят в них и тогда, когда верить нельзя.

Но следователь был не вправе считать убедительным доказательством слепую веру матери в невиновность своего сына, хотя нисколько не сомневался в ее искренности.

„Мать должна знать всю правду”, — подумал следователь и сказал:

— На первом же допросе ваш сын полностью признал себя виновным.

— Нет, — тихо сказала Валентина Федоровна, — что бы Виктор ни говорил, преступления он не совершал. Не мог совершить.