Двадцать девять соучеников Виктора написали прокурору, а затем и суду, их письму нельзя было не верить. Юноши и девушки с цепкой памятью, взволнованные, заботящиеся о том, чтобы правда, которую они знают, дошла и до тех, от которых зависит судьба их товарища, писали умно и задушевно, почему они не допускают и мысли, что Виктор может совершить то, в чем его обвиняют. „Чтобы ограбить человека, — писали они, — грабитель должен быть жадным к деньгам или к тем возможностям, что даются деньгами. В Викторе Сергачеве нет и соринки жадности, она бы не укрылась от нас: ведь мы с ним вместе от первого до десятого класса. Где мы с ним только ни бывали, и в походах, и на полевых работах, и в спортивных лагерях. Кто жаден — тот жаден, этого не спрячешь. Виктор никогда о деньгах и не думает. Вечеринок не любит, в кафе не ходит, нисколько не пижонит, он ничего и не коллекционирует. Как же может его вдруг так потянуть к деньгам, чтобы пойти на самую большую и гнусную подлость?’’
Следователь допросил обоих классных наставников Виктора. Один вел его первые четыре года, второй — вот уже шестой год. Оба они знали, что Виктор признал себя виновным. Один из них присутствовал при допросах Виктора. Оба понимали, что, хорошо отзываясь о Викторе, признавшемся в преступлении, они ставят под сомнение свое умение распознавать сущность ребят, чьи характеры они должны формировать. И оба они были едино душны: в Викторе крепкое нравственное начало, он добр, отзывчив, нетерпим к фальши и злу, готов всегда заступиться за слабого.
Письмо соучеников Виктора — это и был тот порог, о который все еще спотыкался защитник. Если Виктор не виноват, значит, он приписывает себе преступление, совершенное другим. Зачем? Почему Виктор вместо сострадания к потерпевшей выгораживает негодяя? Что может заставить честного, доброго юношу так поступать?
Когда соученики Виктора попросили защитника встретиться с ними, он охотно согласился: может быть, кое-что и прояснится. Вместо трех-четырех человек, как предполагал защитник, пришел почти весь класс. Что ж, тем лучше.
— Сделаем так, — сказал им адвокат, — кабинеты у нас маленькие, поэтому подождите до семи часов, работа в консультации кончится, и мы с вами останемся здесь, в приемной, и потолкуем.
Защитник просил ребят не обижаться. Дело слишком серьезное, чтобы он мог довериться их впечатлениям, поэтому хорошо было бы, чтобы они говорили только о фактах. Возможно больше фактов. И больших и самых малых, они-то и могут оказаться наиболее важными. Пусть рассказывают не только о хорошем, но и о худом, если оно было. Он считает себя обязанным им напомнить, что Виктор признал себя виновным.
— Не верю! Не мог он ограбить, — первой откликнулась Оля Доможирова.
А за ней второй, третий и все остальные школьники повторили: „Не верим!”
На них, юнцов неискушенных, каким неоспоримым доказательством виновности должно было навалиться „Виктор сознался в преступлении!” И все же ни один из них не усомнился.
Ни один из них не поколебался в уверенности в невиновности товарища. „Не верю” прозвучало как присяга дружбе и верности. Но все это нисколько не помогало в поисках ответа: зачем Виктор взял на себя чужую вину?
В конце беседы приоткрылось что-то новое для защитника. Он напомнил им, что в их письме есть и такие строчки: „Если бы Виктору нужны были деньги для спасения брата, он все равно не мог бы ограбить старую женщину”, и спросил, случайно ли они упомянули брата, а не мать или отца.
— Первое, что пришло на ум, то и написали, — ответил Женя Сутилов, он, в основном, и составлял письмо.
— Нет, не совсем случайно, — поправила его Майя Гринберг, — это я подсказала насчет брата.
Майя жила в одном доме с Сергачевыми и чаще других соучеников заходила к Виктору. Она больше всех в классе знала о его семье. Подсказывая о брате, она это сделала почти безотчетно и только сейчас стала понимать оставшийся для нее самой потаенным смысл ее подсказки. „Старший брат Виктора, Николай, — сказала она, — странный, непонятный человек. Никогда не знаешь, какой он будет через пять минут. Только что был приятельски настроен и вдруг, безо всяких причин, набросится, оскорбит, огорчит. Иногда такое натворит, что слово себе давала, ноги моей у них не будет. А больше всего меня удивлял Виктор: он никогда не одергивал брата. Был такой случай: я сказала Виктору, что не выношу его брата, а он как-то очень смущенно попросил меня: „Не сердись на него, поверь мне, во всем плохом, что делает Коля, виноват я”.
Были, значит, какие-то особые отношения между обоими братьями, было нечто такое, что толкало Витю винить себя в том, что сделал Николай.
Но почему возникла у защитника уверенность, что Виктор не виноват в нападении на Ирину Егоровну?