Перед последним словом

Сострадание, даже самое горячее, не должно заслонять правду. Непостижимо, как Евгения Сергеевна не видела, сколько зла она, конечно не желая этого, приносит сыну. Никто лучше ее не знал, чем был для Саши его отец; как было ей не понять, что, разрушая веру в отца, она не только обрушивает непосильное горе на Сашу, но ломает и калечит его только еще идущую в рост, неокрепшую душу. „Ежели поэты врут, больше жить не можно”, — метафорически сказал Я. Смеляков. И прав он: нельзя жить без веры в светлых и чистых людей. Если мать внушила сыну, что он горько и страшно ошибся в отце, то как подростку сохранить веру в добро, в чистоту чувств? Как могла Евгения Сергеевна не понять, что это она „проложила дорогу” к телеграмме? И чего стоят ее оправдания: „Все, что я делала, делала из воспитательных целей, пусть поведение отца будет для сына незатухающим предупреждением: не иди по его стопам”. Никто не спорит, первым тяжкую рану нанес сыну его отец. Но думается, что и сама Евгения Сергеевна осудила бы мать, которая стала бы оправдывать свое поведение: отец не пощадил, почему я обязана щадить сына? Никто не вправе требовать от Евгении Сергеевны (да и нужно ли это?), чтобы она пыталась как-то „облагородить” поведение отца. Но вправе ли мать усиливать и умножать страдания сына, преувеличивая и без того большую вину и обиду, растравлять рану? Тут разных ответов быть не может, ответ однозначный.

В рассказах Евгении Сергеевны о сыне были два обстоятельства, которые она неизменно обходила молчанием; Оба эти обстоятельства непонятны и трудно объяснимы.

Первое — как мог Саша, еще вчера так любивший отца, не почувствовать потребности объясниться с ним, дать ему возможность оправдаться, прежде чем решиться стать судьей над ним и осудить его? Неужели ни разу не захотел увидеть отца? Этого не может быть. Как сумела Евгения Сергеевна предотвратить попытку сына встретиться с отцом, как „уберегла” Сашу хотя бы от письма к отцу?

И второе — три года разделяют уход Алексея Алексеевича и преступление Саши. Подросток стал юношей. Теперь он уже не мог не спросить себя: справедливо ли считать отца бесчестным и низким потому, что он, как его винит мама, не „задушил” нового чувства? А что если оно подлинное, чистое и глубокое? Как мог Саша не спросить себя: „Что я знаю об Озерцовой, кроме того, что она захотела быть с тем, кого любит и кто ее любит?” Три года прошло с момента ухода отца из семьи. Этого вполне достаточно, чтобы утихли и гнев и первоначальная острота осуждения, а в Саше они только возросли. Почему? На эти вопросы Евгения Сергеевна не дала ответа и тогда, когда защитник впрямую их задал. Правда, частично ответил на них Саша, он рассказал защитнику о новой тяжкой обиде, совсем недавно, в мае этого года, нанесенной маме Алексеем Алексеевичем по несомненному наущению Озерцовой. Это многое объясняло в преступлении Саши и смягчало его виновность. Правдивость Саши не вызывала сомнений у защитника. Не вызывала до последнего прихода к нему Алексея Алексеевича. Само собой разумеется, защитник не стал говорить с Алексеем Алексеевичем о том, что ему рассказал Саша. Но в ходе беседы Алексей Алексеевич упомянул, не придавая этому значения, что с марта, в течение четырех месяцев, его не было в Ленинграде. Если это так, значит, весь рассказ Саши — выдумка, никакой обиды, о которой с таким возмущением рассказывал Саша, не было. О ней, об этой обиде и заговорил защитник с матерью Саши.

— О какой обиде вы говорите? — спросила Евгения Сергеевна скорее испуганно, чем недоуменно.

— Саша рассказал мне о „грецком орехе”.

Лет семь или восемь назад Алексей Алексеевич случайно раздобыл занятную безделушку: на вид — самый настоящий грецкий орех, а надавишь на едва заметную кнопку, „орех” раскрывается, одна половина — часы, другая — медальон. Безделушка была куплена для Саши, но он настоял: „орех” был подарен Евгении Сергеевне. Это был подарок их двоих, отца и сына. В медальон вставлена фотография Саши. Евгения Сергеевна носила „орех” на шейной цепочке, носила и после ухода Алексея Алексеевича, ведь он был больше подарком сына, чем мужа. В прошлом месяце, незадолго до отъезда в Анапу, Саша увидел на мамином туалетном столике ту свою фотографию, что была в медальоне. Тогда и призналась Евгения Сергеевна: Алексей Алексеевич звонил ей, требуя вернуть „орех”, а так как его будет носить Озерцова, то просил вынуть фотографию Саши из медальона. Требование она выполнила.

— Если умолчать об „орехе”, это повредит Саше? — спросила Евгения Сергеевна.

— Несомненно.

Реакция была неожиданной. Евгения Сергеевна, не проронившая ни разу и слезинки, разрыдалась. Когда сумела взять себя в руки, сказала то, чего защитник никак не ожидал:

— Алексей Алексеевич никогда „ореха” не требовал, я его и не отсылала, припрятала. Всю эту историю я выдумала. Что мне теперь делать?