Перед прыжком

— Стой… погоди. Не смей!

Но было уже поздно: Толебай положил левую ладонь на одну из кип и изо всех сил, с размаху пронзил ее острым крюком. Было видно, как ярко-красная кровь брызнула из-под железа на землю…

В тот же день до предела разъяренный вызывающим поступком байского сынка, но и бессильный как-либо наказать его за этот дикий поступок, Кузовной отправил посеревшего от боли, но намертво замкнувшегося в себе, как бы отрешенного от всего, не отвечающего ни на угрозы, ни на уговоры Толебая в Славгородский лазарет в сопровождении красноармейца.

— Будь начеку! — предупредил он разморенного июльской жарой бойца нарочно в присутствии Толебая. — Глаз с него не спускай. Такой волчина может чего хотишь! Сдай с рук на руки Кузьмину и об исполнении передай Никитину. — Кузовной кивнул в сторону паровоза. — Он мне потом сообщит. Давай ехай…

Когда машинист уже готов был дать прощальный гудок, чтобы тронуться с очередной партией платформ, груженных кипами сена, к паровозу подбежала потрясенная случившимся Вероника и упросила Никитина передать инженеру Свибульскому написанную по-французски записку с просьбой отозвать ее из Скупина под любым предлогом:

«Здесь я сойду с ума! Жить среди дикарей — нет, просто невыносимо!..»

Все это время Толебай молча сидел на платформе возле красноармейца, привалившись спиной к зелено-желтой стенке из спрессованных кип. Лицо его было опущено вниз, к изношенным ичигам, и не выражало ничего, кроме высокомерного равнодушия ко всему, что происходило вокруг.

Не изменил он угрюмо-высокомерной позы и после того, как состав из шести платформ двинулся от глинобитного вокзальчика на юг, в сторону Славгорода. Паровоз тянул состав медленно, экономя топливо и воду. Но вот и вокзальчик, и люди возле прессов скрылись за редкими гривками побуревших от зноя колков, пошла знакомая с детства степь. И только тогда Толебай огляделся.

Разморенный зноем молоденький конвоир сладко и мучительно дремал, приткнувшись рядом к щели между бортом платформы и крайней кипой. Из трубы паровоза валил ядовитый дым. Ставшая за эти дни ненавистной степь с ее совсем недавно милыми сердцу озерами и колками возбуждала горькую злобу. Где-то вон там, верстах в шестидесяти отсюда, лежит родное озеро Коянсу. Там теперь властвует большевик Абдуллаев, пасет табунок бывших алтынбаевских коней ничтожнейший раб Архет…

Толебай по-волчьи лязгнул зубами: люди в ауле, наверное, сразу же позабыли о нем, их единственном господине. Даже мулла Альжапар сбежал из аула. Такое стерпеть нельзя. Он должен исполнить волю аллаха и наказать изменивших обычаям и клятвам. И хотя пронзенная крюком ладонь горела как на огне, боль все сильнее простреливала руку до самого плеча, на одном из поворотов, когда сладко храпевший конвоир, не выпуская винтовки из рук, не проснулся даже от толчка, Толебай тихо спрыгнул с платформы на каменно спекшуюся землю.

Вначале он торопливо бежал, яростно наступая сильными ногами на свою короткую тень. Потом перешел на шаг, все чаще подхватывая левую руку правой. А после бессонной ночи, охваченный жаром, шатаясь, он еле шел. Но все-таки шел, злобно кляня себя, когда сил не хватало.

В полдень второго дня ему посчастливилось набрести в одном из овражков на хорошо знакомую траву «живучку», которой в ауле джетаки пользовались для лечения ран. Ее мохнатые стебли и венчики колокольчатых синих соцветий высушил зной, но Толебай, упав на живучку жадно раскрытым ртом, торопливо разжевал ее, потом разбинтовал посиневшую раздувшуюся ладонь и, стиснув зубы, сунул в развороченную крюком рану смоченный слюной комочек.

Что началось серьезное заражение, он понял еще вчера. Но лишь бы дойти до аула. Лишь бы дойти до белой своей юрты, рассчитаться с Ашимом, встретиться с глазу на глаз и с предавшим обычай Архетом. В ауле старая Аксамай опытнее врача. Она вылечит, вылечит…

Обливаясь липучим потом, с каждым часом слабея, он продолжал свой мстительный путь по залитой солнцем степи, пока не поймал себя на провалах памяти.

Куда и зачем он идет?

Шел он сейчас или валялся без сил вон там, по-волчьи воя от боли?

А ставшая смертельно пугающей, страшной боль уже ударяет не только в плечо, но и в шею. И в голову, в мозг. Добирается и до сердца…

Не надо было… не надо было бежать… Надо было в больнице вылечить руку, а уж тогда… уж тогда… тогда…

В последний раз он очнулся на самом исходе дня. Огромное тускло-красное солнце медленно опускалось за зеленую кромку камыша возле невидимого Толебаю, лежавшему на земле, незнакомого озера. Но он все равно упрямо подумал о Коянсу: это оно, их родовое озеро.

А вон там, на его берегу, над белой юртой Алтынбаевых, там теперь нестерпимо краснеет флаг — знак силы и власти советского комиссара Ашима Абдуллаева…

3