Перед тобой земля

Дело в том, что многие интеллигенты - раздвоены, находятся в состоянии колебания между старым и новым. У них бывают моменты, когда советская власть и все то, что с ней связано - новый быт, новое мировоззрение, - кажется им чуждым, ненужным и неправильным, порабощающим их индивидуалистическое "я". Тогда они недовольны, они несчастны и они боятся. Боятся, что новое ляжет на них непосильной тяжестью, раздавит их, уничтожит. В этот момент они таят злобу на все свершающееся в стране.. Но приходит другой момент - и они уже думают иначе: им кажется, что революция права, что это они чего-то не поняли, что-то неправильно истолковали. Они несчастны, сознавая собственную слабость и слепоту... Они, может быть, и хотели бы стать другими современными, нужными, сильными, но тут приходит опять боязнь. Страшно отсечь в себе все старое, что, как шлейф, волочится за ними. "Вот если я громко заявлю о своей солидарности с советской властью, если я приму новое со всеми вытекающими отсюда последствиями, то, что скажут те мои знакомые и друзья, которые еще не пришли к сознанью и миропониманию, к какому пришел уже я? Я увижу с их стороны презрение. Хорошо. Пусть, положим, я плюну на них и уйду. Но... примут ли меня те, к которым я иду, те, кто делает революцию? Поверят ли они мне, не заподозрят ли они меня в приспособленчестве, в двурушничестве? Не случится ли так, что, отстав от одних, я не пристану к другим? Не окажусь ли я между двух стульев?"

Вот между этими боязнями и колеблется та часть интеллигенции, о которой я говорю. И вот почему надо очень чутко, очень тактично вглядываться в интеллигенцию и влиять на нее. Сейчас уже вся интеллигенция лояльна, но она - мягкотелый народ, нерешительный. Сужу по себе: был и у меня мучительный период колебаний и душевной борьбы.

За эти два последних года я сильно переменился, и самому интересно наблюдать за собой. ...

Я чувствую себя участником дел великой эпохи. Пусть думают иные: Лукницкий уезжает в путешествия в поисках экзотики. Пусть думают. Не в поисках экзотики, а для того, чтоб видеть шире, чтоб понять современность, чтоб найти свое мироощущение. В пыльных, засиженных мухами писательских кабинетах не увидишь жизни, ничего не узнаешь и не поймешь. Останешься за бортом самого себя. Я счастлив, что я - современник. И я рад, что могу быть полезным. Теперь мне горько, что я так поздно завершил круг моего развития. Надо было бы раньше. Сколько драгоценного времени, энергии и сил потеряно. Все никак не мог уйти "из барских садоводств поэзии", из "соловьиного сада".

Времени совсем не хватает - сейчас вошел в работу, и каждая помеха злит. Дни коротки, ложусь не раньше 3-х. Совсем не бываю на воздухе, спасают обливания холодной водой по утрам. Нет дров. Топим печи торфом, случайно раздобытым. Я истрепался до крайности - буквально нечего надеть. Спасает пока серый костюм, хоть и затасканный страшно. Это, впрочем, мелочи, не обращаю внимания.

Под "барскими садоводствами поэзии" из "соловьиного сада" Лукницкий подразумевал, очевидно, ту часть литературной среды, в которую он попал в 1922 году в Ленинграде. Представители некоторых маленьких салонов, отдавая дань гладкописи, слишком перепевали упаднические настроения, интимные ощущения, копошились в себе самих. И Лукницкий, несмотря на то, что повидал и испытал многое, писал иногда тоже так, как члены тех салончиков.

Н. А. ШИШКИНОЙ

Не в комнате, - такой в ней не бывает дружбы,

В шатре степном и в отблеске костров

Мы пьем восторженно, спешащей жизни чужды,

Святую брагу песен и стихов.

Колдунья Шишкина! Из старины чудесной

Перенесенные сюда тобой,

Трепещут в омуте - уже не в сердце - песня,

Ночь звездная и табор кочевой.

Разлуки не было... Но тихо вдруг... И снова

Блеснул как будто потухавший свет.

И я ищу глазами Гумилева,

Забыв на миг, что Гумилева нет.

ИЗ КНИГИ Н. К. ЧУКОВСКОГО "ПРАВДА ПОЭЗИИ"(М., изд-во "Правда", 1987)

С 1923 г. наппельбаумовские сборища стали посещать два поэта, только что приехавшие в Петроград из Ташкента, - Павел Лукницкий и Михаил Фроман... В квартиру Наппельбаумов его (Лукницкого - В.Л.)привела пламенная любовь к Гумилеву, которого он никогда не видел. А Фромана привела сюда не менее пламенная любовь к Ходасевичу, и оба они опоздали. Гумилева не было в живых, а Ходасевич находился в Германии.

Любовь Лукницкого к Гумилеву была деятельной любовью. Не застав Гумилева в живых, он стал расспрашивать о нем тех, кто встречался с ним, и заносил все, что они ему рассказывали, на карточки. Карточек набралось несколько тысяч. Эта драгоценная биобиблиографическая картотека хранится у Лукницкого до сих пор...