Перед вахтой

Антон едва дождался утра. Давно уже не случалось, чтобы он просыпался до подъема, а тут часа полтора лежал и слушал, как ноют кости. Ноют они у всякого, кто спит на голых досках. Поэтому нормальный жизнерадостный человек никогда по собственной воле не ляжет спать на голые доски, он что-нибудь подстелит. На гарнизонной гауптвахте на ночь дают только шинель. Тут и подумаешь, подстилать ее под себя или укрываться, тем более что шинель не кавалерийская, которая по самые шпоры, а флотская, заигрывающая с коленом.

Сыграли подъем. Аким Зотов изобразил перекличку петухов, народ развеселился, позабыл печали. Потом съели гречневую кашу и разъехались по работам.

Гоня время, Антон остервенело отскребал от клинков ржавчину и даже обрезался о не слишком затупленный протазан. Аким Зотов сказал, что от ржавчины до заражения крови один шаг, и велел примочить рану биологическим антисептиком. Пощипало, и кровь остановилась. Антон прихватил ранку кусочком ветоши и продолжал свирепо драить, отгоняя разговорами мысли о том, почему это Нина так долго не приходит. Перед самым обедом появился наконец добрый полковник и под пронзительным взглядом Антона, припадая на раненую ногу, подошел к стеллажу.

— Флотские, который из вас Аким Зотов? — спросил полковник.

— Есть старшина первой статьи Зотов, — доложил Аким. Полковник заговорил просительно:

— Вас хочет повидать девушка. Я пущу ее сюда ненадолго, но вы уж меня не выдавайте. Знаете же, что так делать нельзя.

— Зачем мне вас выдавать, товарищ полковник, — сказал Аким. — Спасибо вам большое, и будьте спокойны.

Теперь Антону пришлось удалиться за стеллаж, хотя, поглядывая краем глаза, он убедился, что необходимости в этом не было. Лучше бы он остался на виду. Маленькая, удивительно миловидная девчушка, совсем шестнадцатилетняя с виду, сердито выпаливала множество слов, которые сливались в одну неразличимую трель, как птичий щебет. Порой Аким Зотов делил эту трель на части двумя-тремя словами, и тогда пушистые волосы на девушкиной голове шевелились от нетерпения и подбородок дрожал. Антон, ухмыляясь, натирал наждаком клинок и старался производить побольше лязга и скрежета. Когда он снова скосил глаза поглядеть, что там происходит, девушка пожимала Акиму руку. Оставив в его руке сверток, она выбежала из подвала.

Антон бросил работу и подошел к монументально стоящему Акиму Зотову. Аким молчал и не мигал.

— Ну как? — спросил Антон.

Старшина первой статьи Аким Зотов, боцман торпедного катера, вздрогнул, недоумевающе глянул на него, потом развернул газету.

— Бутерброды, — сказал он. — С колбасой и с котлетой. Конфеты и карандаш.

— Это хорошо, — сказал Антон. — Запишешь мой адрес. Ну а до чего вы договорились?

Аким Зотов наконец понял, что интересует товарища. Глаза его зажмурились, и голова затряслась из стороны в сторону.

— Ну выдала! Помню, первый раз меня таким порядком швабрили по второму году службы. Это когда мы вышли на постановку дымзавесы, а у меня в дымаппаратуре форсунка не сработала. Засорилась, кенгура паршивая… А второй раз — вот сейчас. И откуда она таких обличительных слов набралась? И главное, все культурные, ни один зам не придерется. Сейчас, говорит, Аким Зотов, я вас жалею, но когда выйдете с гауптвахты, я с вами не так побеседую! Понял, Антон Охотин? Побеседует! И побежала. У нее обеденный перерыв кончается.

— А ты что? — спросил Антон.

— Я что? Я «виноват-исправлюсь» не мог произнести… Эх, Антон Охотин, чувствую, что здесь Такой узелок завязался… Да, не забыть бы: Нина к тебе приходить не будет. Нельзя, значит нельзя. Так и сказала. Серьезный человек.

— Воспитал на свою беду, — огорчился Антон. — Ну, добро. Когда можешь сам себе запретить, от этого получаешь высочайшее нравственное удовлетворение.

— Что, что? — не понял Аким Зотов. — Это из какой книжки?

— Этому учит жизнь, — поучительно изрек Антон и похлопал приятеля по плечу.

— А ведь верно, — покачал головой Аким Зотов. — Когда себе чего-нибудь запретишь, потом на душе как-то высоко становится. А когда разрешишь себе, так после и не отплюешься…

— Так что давай работать, Аким Зотов, — усмехнулся Антон.

— Скажи Нине спасибо, я ей век буду благодарен, — сказал Аким и отделил Антону половину от бутербродов и конфет.

Колбаса была свежая, а котлета даже чуть тепленькая.

— Ведь догадалась же! — не успокаивался Аким.

— И Светлане спасибо, — произнес Антон с чувством, ибо флотскому желудку бутерброд перед обедом очень даже не вредит.

Все-таки он немножко жалел и, успокаивая себя, думал: и чего они там насоображали с этой самоволкой, как будто на меня налезло бы гражданское пальто!..

10

Тридцать первого днем его выпустили. Антон вышел на звенящую хлопотливыми трамваями улицу, внюхиваясь в вольный воздух. Блестело низкое зимнее солнце, и предновогодний город благоухал морозом, кондитерскими изделиями и почему-то огурцом. Потом запахло парикмахерской. Антон нащупал за подкладкой шинели скрученный до размера спички трехрублевый билет, поднялся в парикмахерскую и заглянул в зеркало.