Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Каждый ищет себе пристанище где только можно.

Вместе с несколькими пленными я устраиваюсь на ночлег в детском саду.

Сначала в прихожей.

Потом в коридоре.

Когда в коридоре собирается еще больше людей, мы открываем какую-то дверь. В комнате за дверью горит свет.

Там кто-то спит на железных кроватях с никелированными спинками. Здесь тепло, царят уют и покой.

На столе стоят цветы. На полке теснятся книги.

На стенах детские рисунки и снежинки, вырезанные из бумаги. На окнах пестрые занавески.

Это комната нянечек и воспитателей.

Конечно, мы поступаем неправильно, присаживаясь на край кровати в своих завшивевших и грязных после уборки картошки брюках.

Сначала мы сидим только на краю кровати.

Когда я пытаюсь поудобнее устроиться на кровати, в которой сладко посапывает юное создание, из-под одеяла высовывается голая нога, и я получаю приличный пинок в зад.

Но я воспринимаю это не как протест. Когда девушка повернулась ко мне лицом и открыла глаза, то лишь спросила:

— Который час?

Где еще в мире встретишь столько уравновешенности и хладнокровия! (Только в России. — Ред.)

Когда я возвратился в лагерь, выяснилось, что этой же ночью скончался Малыш.

Я не могу поверить, что кто-то может умереть, не переболев прежде дистрофией. Как такое может случиться?

Разве всего лишь восемь дней тому назад, когда я уезжал в колхоз, он не отпускал свои обычные шуточки!

Что он сказал мне тогда?

— Существует три вида людей: святые, идиоты и коварные бестии!

— Ах вот как? — посмеялся я над ним. — И к какому же виду отношусь я?

Малыш немного помедлил с ответом, с удовольствием попыхивая трубкой. Когда он сам заметил, что его классификация была не совсем «кстати», то, улыбнувшись, сказал:

— Ну, к идиотам ты уж точно не относишься! Но ты далеко и не святой!

Потом, неожиданно повернувшись, он ушел.

— Большое спасибо! — крикнул я ему вслед, так как, согласно его классификации, он отнес меня к коварным бестиям.

Вот на этой шутливой ноте и закончился наш последний разговор, и он ушел!

Можно увидеть тысячи смертей и сохранить самообладание. Но вот умирает кто-то близкий тебе по духу — пусть он даже и не сверхчеловек — и ты снова с болью осознаешь весь ужас смерти.

Как мне рассказали, Малыш внезапно заболел дифтерией. Но не нашлось ни одного конвоира, который мог бы отвести его в госпиталь. Когда он туда поступил, его уже было невозможно спасти.

Я осматриваю его вещи. В его дневнике я нахожу любопытную запись следующего содержания: «Я хотел бы знать истинные политические взгляды Бона». Я тотчас сжигаю этот листок дневника. Его бумажник я забираю себе.

Должен ли был я разыскать его могилу? Разумеется, такая мысль даже не приходит мне в голову. Ведь это же плен. Тут можешь очень мало что сделать для живых, не говоря уже о мертвых. Проходит некоторое время, и я вдруг замечаю, что часто употребляю одно из любимых выражений Малыша. «Возможно, это кстати!» — всегда говорил он, когда что-то завершалось очень хорошо.

Впредь я стал говорить так намеренно:

— Возможно, это кстати!

Глава 31

До 7 ноября, двадцать восьмой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, нашему антифашистскому активу предстояло многое сделать.

Нашему городскому лагерю и его отделению на кожевенном заводе не нужно было готовиться к самим торжествам.

Оба подразделения городского лагеря должны были отправиться маршем в лесной лагерь, чтобы провести там главный праздник большевистской России, подальше от шума пьянствующего, стреляющего и бесчинствующего города.

В лесном лагере антифашистский актив должен был как следует потрудиться, чтобы украсить территорию и бараки: свить гирлянды и написать алые транспаранты «Да здравствует 28-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!».

В этом отношении нам с Гансом повезло больше.

Нам нужно было позаботиться только о почтовых открытках, которые военнопленные, наконец, впервые могли написать домой.

Еще в июле мы получили от политотдела указание собрать письма военнопленных.

— Но у нас нет бумаги! — заявили мы тогда офицеру-политработнику, Старому Фрицу.

— Ничего страшного! — ответил тот.

И мы посчитали это негласным разрешением украсть бумагу в любом месте, где это только было возможно.

Когда мы заметили, что у нас нет конвертов, то нам в голову пришла мысль складывать конверты в треугольник так, как это делали русские, чтобы он держался без клея.

— Разумеется, все письма будут подвергнуты цензуре! — сообщил я военнопленным.

И вот все сидели и ломали себе голову над тем, как сделать так, чтобы их близкие обрадовались весточке и в то же время поняли бы, что значит быть военнопленным в России.

Когда мы собрали все письма, то от Ларсена узнали, что наши письма не могут быть отосланы. Ганс и я взяли эту неприятную миссию на себя и однажды ночью сожгли всю почту.

Все эти тысячи приветов и поцелуев, эти заверения в вечной верности, выражения страстной тоски в течение десяти минут улетели вместе с дымом через трубу печки в комнате дома номер 40 на Евстафьевской улице.

Что нам оставалось делать, Гансу и мне?