Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

Частенько я подходил к школьному забору, где Мартин, а иногда и Курт уже высматривали меня.

Они уже не находились больше в постоянном напряжении. Для них курс обучения в антифашистской школе уже закончился. Приведение к присяге состоялось. Теперь оставалось только ждать отправки на родину. Но она по какой-то причине задерживалась.

Между прочим, один из военнопленных, которого мы привезли с собой из 41-го лагеря, отказался принести антифашистскую присягу.

— Что за глупость! После того как он выдержал чрезмерные нагрузки школьной программы, прошел через все унижения самокритики, а теперь вдруг отказывается принести присягу! — считает Мартин.

— Чему конкретно надо было присягнуть? — интересуюсь я.

— Ах, да этому может каждый присягнуть. Что хочешь служить своему народу. Там упоминается даже твоя собственная семья. Правда, в одном месте встречается единственная загвоздка, где есть такие слова: «Если же я нарушу эту присягу и предам свой народ, свою родину и свою семью, то пусть меня постигнет справедливый народный гнев. Пусть меня осудят и проклянут мои боевые товарищи как предателя, как врага народа, прогресса и мира».

Даже фрау Ларсен не может понять, почему этот курсант отказался принести присягу:

— Или он антифашист, и тогда может принести присягу, или фашист, но и в этом случае он мог бы принести присягу, не чувствуя себя связанным ею. Все равно вся эта канитель с приведением к присяге представляет собой явный шантаж.

Я охотно поддержал фрау Ларсен.

Тот, кто отказался принести присягу, был переведен в лагерную зону и с первой же партией пленных отправлен на работу в какую-то глушь.

Когда я поздно вечером уже в сумерках уходил от школьного забора, лагерная зона еще долго никак не могла успокоиться. В России наступил самый разгар лета.

В ближайшей деревне до поздней ночи пели девушки, которые днем работали на строительстве узкоколейки. Сначала запевала девушка с пронзительным голосом. Казалось, как будто казачья лошадь неслась по вольной степи. А потом могучим хором ей глухо подпевали остальные.

Теплый летний ветер переносил девичьи песни через колючую проволоку. До глубокой ночи это пение смешивалось с отсветом множества костров, пылающих вдоль забора из колючей проволоки, на которых венгры готовили какую-то свою национальную еду. Оно смешивалось с пылью, которая душным облаком висела над песчаной площадкой перед бараками.

Песни русских девушек разносились над крышами бараков, в которых никто не мог уснуть.

От постоянной жары и духоты клопы словно озверели. Поэтому многие пленные спали на улице, на песчаных насыпях, которые образовались между зарывшимися глубоко в песок корпусами. Они были похожи на бойцов Иностранного легиона, эти измученные пленные, которые прикрывали свои головы какой-нибудь тряпицей.

И только венгры строили себе настоящие шалаши, в которых спасались от клопов и ночной росы. Все это выглядело очень пестро и напоминало настоящий цыганский табор.

Если я теперь до часу ночи и прогуливался с каким-нибудь приятелем взад и вперед по песчаной дорожке между колючей проволокой и бараками, то делал это не потому, что не хотел растолстеть, чтобы при следующем комиссовании остаться на кухне. Я уже успел позабыть, что такое голод. Теперь я отдавал отчет всем своим действиям.

То, что я временами делился хлебом то с одним, то с другим приятелем, которые в противном случае никогда бы не получили лишнего куска хлеба, было только одной стороной моих намерений.

Впрочем, прошло довольно много времени, прежде чем я пришел к мысли, что мой друг Мартин тоже не отказался бы от лишней горбушки хлеба. Просто Мартин был таким человеком, который сам никогда первым не заговорил бы об этом. Можно было себе представить, что, когда его охватывает печаль, он встает на табуретку и играет на скрипке. Но то, что он никогда не говорил о голоде, еще не означало, что он не испытывал его.

Во время моих ночных прогулок мне часто приходилось разговаривать с такими людьми, как ученый Ольбрихт, о котором фрау Ларсен однажды сказала: «Было бы хорошо, если бы кто-нибудь предупредил его!»

Но мне доставляло удовольствие разговаривать и на отвлеченные темы.

Позднее, когда курсантов перевели из школьной зоны в отдельный корпус лагерной зоны, у меня снова появилась возможность подолгу беседовать с Мартином.

Например, мы обсуждали следующие темы:

«Если пленный заходит в антифашистскую библиотеку, берет в руки «Историю древних времен» и читает: «Наука однозначно доказала, что Бога нет», то это не производит на него особого впечатления. Но вопрос заключается в том, придает ли Бог такое же большое значение различию между смертью и жизнью, между бытием и небытием, как это делаем мы».

«Вообще, интересуется Бог еще жизнью на этой земле, или он уже совсем отступился от нее?»

«Заботится ли Бог также и о пленных?»