Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947

— Мартин, только не наделай глупостей! — сказал я ему тогда.

Но Мартин лишь ехидно усмехнулся и кротко сложил руки, как для молитвы:

— Только не бойся. Мы же такие послушные! Поэтому вы в своем Центральном активе можете о нас действительно не беспокоиться!

— Ну хорошо, Мартин! Да это не имело бы никакого смысла. Кто говорит «А», должен сказать и «Б». Ведь когда-нибудь им все равно придется отправить нас домой!

Я старался пореже ходить в 8-й лагерь, чтобы у других не создавалось впечатления, что у нас с Мартином своего рода дружба до гроба.

Когда я как редактор центральной стенгазеты приходил к нему, то сначала мы обсуждали со всем активом местную стенгазету. Потом я предлагал несколько тем для будущих статей: «Как я перевыполнил норму на 300 процентов!» или «Демократия в лагере».

— Но это же чертовски трудная тема! — сказал коллега, которому я предложил написать такую статью.

— Я сам знаю, но такие темы необходимо освещать в нашей стенгазете. Вы всегда стремитесь облегчить себе жизнь, берете какое-нибудь место из трудов Ленина или Сталина и еще раз пересказываете прочитанное своими словами. Но это не те статьи, которые нужны нам в наших стенгазетах. Опираясь на свой конкретный опыт, вы должны развивать политическое мышление военнопленных!

После того как в своем выступлении перед местной редколлегией я уделил достаточно времени обсуждению смысла и цели выпуска стенгазет, совещание закончилось.

Оставшись один с Мартином, который в то время еще был старостой актива, я попросил его:

— Итак, Мартин, сделай мне одолжение и напиши несколько статей для центральной стенгазеты. Я имею в виду, изложи кому-нибудь, кто этого заслуживает, идею статьи и проследи за тем, чтобы я получил ее!

После этого мы перешли к обсуждению личных дел.

Мы далеко не всегда и не во всем соглашались.

Мы снова и снова убеждались в том, что мы по природе совершенно разные люди. Но зато мы обладали даром быть честными в отношениях друг с другом. Поэтому я со спокойной душой мог сказать Мартину:

— Хотя это и не самое важное в жизни, когда члены нашего Центрального актива при посещении других лагерей получают от местных поваров дополнительную порцию супа, но эта порция совсем не лишняя. Посмотри на нас, неужели кто-нибудь из нас выглядит обожравшимся за счет других пленных?

Мартин относился к этому с пониманием. Правда, для этого и не требовалась слишком большая степень доверия.

Мы говорили также и о чете Ларсенов, которые по всем расчетам должны были бы уже давно находиться в Германии.

— Ты ничего не слышал о них? — спросил меня как-то Мартин.

— Недавно один знакомый из первого лагеря получил открытку от фрау Ларсен из Берлина. Она навестила его жену и передала ей привет от мужа.

Мы представили себе, как фрау Ларсен бегала по Берлину и выполняла многочисленные поручения, полученные от военнопленных.

Наступил день, когда и я также смог сообщить Мартину:

— Я тоже получил открытку из Германии. В ней было лишь написано, что вернувшийся из России человек передал табакерку. Только представь себе, Мартин, фрау Ларсен сумела выполнить мое сложное поручение!

Но больше всего мне нравилось, когда мы с Мартином обсуждали вопросы, которые никак не были связаны с пленом. Это совсем не значит, что мы занимались обсуждением каких-то несбыточных фантазий.

В наших беседах мы постоянно возвращались к нашему нынешнему положению. Но это было нечто совершенно иное, нечто такое, о чем нельзя было написать в стенгазете. Например, Мартин собрал целую коллекцию стихов. Однажды, он дал мне их почитать. Многие пленные помнили наизусть прекрасные немецкие стихи, которые когда-то учили, а Мартин их записал. Я тоже прочитал ему стихотворение Рильке «Тигр».

Я в этой клетке вижу только прутья.
Слепая рябь, мой взгляд давно устал.
И, если б даже захотел взглянуть я, —
За прутьями сплошная пустота.[3]

— Так же обстоит дело и с нами на четвертом году плена! — говорю я Мартину.

В своих беседах мы постоянно возвращаемся к теме плена. Мартин был для меня всегда настоящим другом, так как умел очень хорошо слушать. Это не было мертвое молчание. Скорее это была творческая тишина, когда хотелось выложить всю правду без утайки.

Еще никогда я не ощущал это так сильно, как сейчас, — после стольких лет, проведенных за колючей проволокой.

Я мог бы все записать. Но в Советском Союзе неразумно делать записи личного характера. Да и что такое бумага? Нечто мертвое. Зато Мартин был для меня словно хорошая книга, в которую хотелось дописать еще несколько своих страниц.

Мы постоянно возвращались к тому, как можно было бы сделать все в нашей жизни правильным.

Я сказал:

— Для нас, маленьких колесиков и незначительных фигур, так сложно творить добро. Вот распознать добро совсем не трудно.

На нашем земном шаре могли бы счастливо жить, одеваться, питаться и радоваться жизни двенадцать миллиардов людей. Только представь себе, двенадцать миллиардов людей!