Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

– Пожалуйста, – сказал Лепестков в ответ на его вопросительный взгляд. – Кстати, это была не статья, а диплом. А когда Борис стал возражать, Снегирев ответил ему буквально следующее: «Необходимо доказать, что я прав, а на ваши данные мне наплевать». И вот что любопытно… Вам трудно судить, вы Черкашина не знали. В нем было что-то от протопопа Аввакума – подохну, а тремя перстами креститься не стану! Я ни минуты не сомневался, что он упрется, – именно так он вел себя на войне. Ведь от него потребовали ни много ни мало, чтобы он стал другим человеком. Конечно, Снегирев не осмеливался требовать впрямую, он намекал, но намек был ясный: «Не подделаешь – не допущу к защите».

В магазине стало шумно. Женщины стали ругать продавщицу, отпустившую яблоки без очереди: «Та стояла, эта не стояла». Они ушли.

– Теперь куда? – спросил Лепестков.

– Куда хотите.

– Может быть, ко мне? На улице записывать неудобно. Я живу недалеко, на Ордынке.

– Я вас не стесню?

– Ничуть. Правда, у меня скромно. Зато тепло.

Они пошли назад через мост.

– Ничего, вы рассказывайте, – попросил Кузин. – Я запомню, а потом запишу.

– Ладно. Так вот. Надо было подчистить данные и на основании новых, взятых с потолка, доказать, что Снегирев прав. Шутка ли? Но тут подошла весна, я должен был ехать на практику, и Борис мне сказал: «Если подделаю, удавлюсь». Тут же он стал доказывать, что, в сущности, диплом – вздор, а главное – окончить и вернуться в село. Он как будто убеждал меня, что ему ничего не остается, как подделать данные, – и тут же, между прочим, шутил и ломался. Он был из тех глубоко порядочных людей, которые в безвыходном положении начинают вести себя странно – не то каются, не то ерничают.

Лепестков полез в карман за носовым платком.

– Я уехал, – продолжал он, шумно высморкавшись. – Так что все прочее расскажу уже с чужих слов. Во двор и налево…

Они прошли под низким сводом ворот. Старый двухэтажный флигель стоял в глубине двора. Здесь было не по-городскому тихо, скрип снега стал слышен под ногами. Над флигелем плыла зимняя, полная, еще золотая, но уже просвечивающая голубизной луна.

– Сюда, – сказал Лепестков. К здоровенному каменному флигелю была пристроена деревянная боковушка, в которой уютно светилось оконце. – Сам выстроил. Конечно, не своими руками. Впрочем, до некоторой степени и своими.

Пристройка состояла из просторного тамбура, в котором было так же холодно, как на дворе, и маленькой комнаты, прибранной и довольно уютной. Круглая печь была, видимо, недавно натоплена. Над столом выгибала длинную шею чертежная лампа. Вдоль глухой стены стояла высокая, почти до потолка, книжная полка, в которой здесь и там были устроены закрытые шкафчики. «Для белья», – подумал Кузин и сразу невольно сказал: «Ого!», увидев в одном из шкафчиков, который открыл Лепестков, много винных бутылок разного размера и вида.

Лепестков поставил на стол коньяк.

– Да, черт, совсем забыл! Вы не пьете. Так, может, устроить для вас чай? Мигом!

– Спасибо, не надо.

Взглянув на часы, Кузин достал крошечный пузырек с белыми шариками. Он высыпал шарики на ладонь, отсчитал восемь и слизнул с ладони.

– Гомеопатия?

– Да.

– Помогает?

– Кто его разберет. Говорят – да, если по часам есть. А я видите как… Зачем-то булку сожрал в магазине. То там ухватишь, то тут.

8

– Стало быть, я уехал до осени. И вот что произошло после моего отъезда: Черкашин подчистил данные, причем, видимо, торопился, потому что это было сделано кое-как, неумело. И все-таки удался номер! Торопясь доказать свою правоту, Снегирев поручил Борису прочитать доклад на студенческой научной конференции. Что было делать? Он согласился. На этой же конференции был показан фильм, снятый экспедицией, и хотя во время демонстрации произошло досадное недоразумение – победа была полная. И через несколько дней Черкашин покончил с собой – и надо сказать, обдуманно. Кто-то из его земляков остановился в гостинице «Москва», Борис зашел к нему, поболтали, выпили. Потом земляк пошел принимать душ, а прежде, заметьте, принял душ и надел чистую рубашку Черкашин. Когда земляк вернулся, номер был пуст и на столе лежала записка. Это была одна из многих записок. Он и в деканат написал, и отцу, а жене, между прочим, ни слова.

– Вы сказали «через несколько дней»?

– Да.

– Что же произошло за эти несколько дней?

– Почему вы спрашиваете?

– Потому что причина не ясна. Совесть?

– Это немало.

– Верно. Но все-таки – жена, дочь. Односельчане, с которыми он был так тесно связан. Решиться на такое? Значит, другого выхода не было?

Лепестков не ответил. Он налил коньяк, выпил. У Кузина заболел живот. «Черт, проходили мимо аптеки, надо было купить белладонны».

– Михаил Леонтьевич, – сказал он, – и все это, по-вашему, частность?

– Разумеется. Кто такой Черкашин? Всего-навсего студент, и, повторяю, не очень способный. А слышали вы, например, об Остроградском?

– Слышал.

– Давно?

– Две недели тому назад.

Лепестков засмеялся: