Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний

Окно было распахнуто настежь, за ним притаились свежие сумерки парка.

Бесшумно пройдя мимо спящего, Ива уже приближалась к окну, когда старик, кряхтя, вдруг повернулся на другой бок, и она поняла, что он видит ее. Она хотела выскочить в окно, но самый воздух стал таким плотным, вязким, свинцовым, что как она взглянула на старика, полуобернувшись, так и застыла в стремительном, но окаменевшем движении.

Между тем он, покряхтывая, неторопливо вставал с постели.

– Ах эта проказница, выдумщица, баловница, – сказал он, усмехнувшись.

И, похолодев от ужаса, Ива узнала голос Леона Спартаковича. Это был он, он – в длинной, обшитой кружевами рубашке, свисавшей с костлявых плеч до самого пола.

– Захотелось прогуляться?

Он помолчал. Лоб его страшно разгладился, глаза сузились. Он думал.

– Я выбрал тебя, надеясь, что ты поможешь мне победить мою старость. И если бы ты согласилась стать моей женой…

– Но ведь я ничего не обещала, – одними губами прошептала Ива.

– Ты подарила мне, а потом отняла надежду. Это преступление, а за преступление по моему приказу вливали в ухо яд и бросали под мельничные жернова. – Он снова усмехнулся. – Но я этого не сделаю. Дело в том, что ты очень похожа на женщину, которую я когда-то любил. Когда-то – это не очень давно, не больше полутысячелетия. Ты красива, у тебя своеобразный ум. Ты решительна и – эту черту я больше всего ценю в женщинах – беспечна. Но тебе еще многому надо научиться, и прежде всего – терпению. Я не задушу тебя. Я посажу тебя в землю – надо же тебе оправдать свое древесное имя. Ты подрастешь, и – кто знает – может быть, через пять-шесть лет мне удастся убедить тебя стать моей женой.

Он еще не договорил, когда память, похожая на маленькую старинную арфу, медленно отделилась от Ивы. Человеческие мысли, торопясь и даже прихрамывая от торопливости, отлетали, и последние слова, которые ей еще удалось расслышать, были: «Я с тобой, Чинук». Это был виолончельный голос мамы.

Глава ХХХ, в которой к Иве возвращается память

Главное было – не волноваться. Но как раз это-то Васе и не удавалось. «Одно дело – вернуть жизнь баскетболисту, превращенному в розовый туф, – думал он. – И совсем другое – вмешаться в жизнь природы. Деревцо, да еще молодое, задумывается, размышляет, грустит. Оно привыкло быть самим собой, а ведь это далеко не всегда удается даже человеку. Кто знает, может быть, Ива не захочет расстаться с миром природы, в котором, я уверен, она чувствует себя прекрасно. Она любит неожиданности, а уж большей неожиданности, чем та, которая случилась с ней, нельзя и придумать. И вообще… Может быть, я уже давно не волшебник? Всякое дело требует практики, а между тем нельзя же считать чудом, что в доме Луки Порфирьевича я приказал двери распахнуться – это, в конце концов, мелочь».

Но что-то подсказывало ему, что Ива не откажется снова стать человеком хотя бы потому, что на иву можно смотреть не улыбаясь, а на Иву – с большой буквы – нельзя. «Беда, конечно, в том, – думал Вася, – что я совершенно не умею объясняться в любви, а ведь недурно бы, хотя это и не принято в наше время!»

Кот навязывался стоять на стреме, как он грубо выразился, но Вася решительно отказался.

– Мы должны быть одни, – сказал он.

Иве стало смешно, что мать назвала ее именем, которым она подписывалась в семейной стенной газете. «Значит, я вернусь», – еще успела подумать она, а потом маленькая арфа, которая была ее памятью, стала таять и таять. Она почувствовала, что руки стали ветвями – они могли теперь подниматься, только когда начинался ветер. Но ничто не мешало ей оглядеться, и стало ясно, что ее посадили в запущенном парке, где было много кленов, берез, орешника, дикого шиповника, дикой малины. Сосна была только одна – флаговая, с могучими, изящно изогнутыми ветвями. Птицы пели, перекликались, заботились о птенцах – словом, чувствовали себя как дома. И это никому не казалось странным – они и были дома.

– А, новенькая, – сказал старый дятел. – Могу позволить себе представиться – Отто Карлович. Я германец и с трудом научилься говорить с русски птица. Но это не беда. У тебя молодой свежий кора, в которой еще не поселилься разный мошка, и мы можем познакомиться просто так, для удовольства. Какой-то сорока говориль, что ты был девочка, на который каждый улыбалься. Это правда? Еще она говориль, что тебя посадиль какой-то шарлятан, хотя ошень много шарлятан бесполезно живут на наша планета. Вот их и надо посадиль, а тебя снова сделать девочка и выдавать замуж…