Перед жарким летом

Попросту беспардонный вопрос, не успел сдержаться. Но тоже ведь в чем-то виновата. Лёна ткнула, смяла сигарету, глаза блеснули влажно. Но лицо стало еще суше, слезы ушли внутрь.

— Нет уж, — отрезала она. — Это ты ответь, зачем пришел.

— Я получил твое письмо, — начал он вполголоса,— и я...

— Не надо, — прервала она, — какое письмо? Уже забыла. И всерьез — всерь-ез — запретила приезжать.

На его лице она увидела такое, что немного смягчилась.

— Об этом лучше не говорить.

— Но ведь, — он поддался интонации, — ведь три дня назад...

— О, три дня.

Теперь усмехнулась горько. Сцепив пальцы замком, он досказал:

— И я знаю, ты была в Речинске.

— Да? — вздрогнула она. — Что ты еще знаешь?

Совсем посуровела, что ни скажешь — капкан. Косырев не понимал этого видимого ожесточения.

— Хорошо, — принужденно вздохнула Лёна, — вынудил, заставил. Но одно условие — дослушай, тогда извлечешь уроки. Если способен.

Косырев сгорбился, понурил голову.

— Ах, Толя, — голос ее дрогнул, — ты никогда не щадил меня. Всю жизнь трясло, все исковеркано. С самой юности в клетках, в клеточках моих сидишь. Но я не добыча, не вещь, которую можно отодвинуть и придвинуть. Ты не щадишь, и я не пощажу.

Она поднялась и, сжав себя перекрещенными руками, заходила по комнате, натыкаясь на стулья, на штабеля перевязанных книг. Остановилась, и он почувствовал — посмотрела сверху.

   — Получай же всю правду, сразу... Горит небось вопрос: что здесь случилось? Бирки валяются, ведь заметил? Не показалась даже невеста и не извинилась. Вышла на часок и встретила вот тебя. Ах, как ты был возмущен! Справедливо, унижающе. Но я все-таки очень, оч-чень благодарна. Ведь вернулась-то сюда всего как два часа.

Косырев поднял голову.

— Да, два часа.

Внутри полыхнуло обжигающе. Говори. Говори скорее.

— Погоди секундочку, — воспаленный взгляд ее пронзал,— предупреждала — не радуйся... Я и правда, без иронии, благодарна, помог разорвать сети. На всю жизнь, от слабости, от трусости одиночества — с нелюбимым! В наше время и помыслить трудно. Так-кая казнь, за что же, и сама себя?

Она прикрыла глаза ладонями.

— Не огнепоклонница, не самосожженка. Я для радости рождена, оптимистка прирожденная. И вот... Чем презрение к себе — пожизненное — лучше вечно одна.

Он невидимо, внутри себя, согласно кивнул. Лёна опустилась на диван и вниз лицом уткнулась в валик. Никогда не видел ее такой, поднялся; но прикоснуться не смог, не вышло.

— Лёна, дорогая, — прошептал он.

Как трудно, когда не верят, и вина необозрима, и слова поневоле выходят скованными, чужими.

— Не жалей, не смей.

Она приподнялась, блестели редкие слезы. Прикусила смятый платок, покачала головой.

— Я та-ак, так устала. Два бесконечных часа унизительного разговора, старалась винить одну себя. Все переписывались абстрактно, и вот увидела и обманула человека, в котором — справедливо надо — есть деловое, уверенное и что-то благородное.

Косырев смотрел на рассыпанные кругляшки; ведь это он принимал веронал. Перехватила взгляд, губы скривились: жалеешь его, ты? Но он испытывал совсем другое, смешанное чувство мстительного довольства и тревоги. Такие, как этот... Аркадий Иванович, потерпев поражение, снова рвутся владеть и не отчаиваются, пережидают, перемаскировываются.

—Да, благородное, — повторила она, пристукнув по валику. Хотела утвердить свое и все-таки, вспомнив что-то, не смогла, прищурилась: — Но не в любви, не в любви. Нет. Такой преследователь, столько времени. Знал на что шел, засуетился. Н-ну и я... Не смогла скрыть отвращения. Пусть, пусть и ему на чужом пиру похмелье.

— На чьем? — невольно спросил Косырев.

— Да — на чьем? — она просмотрела все его лицо и отвернулась. — Вот это уж твой вопрос вопросов... Но прежде о другом. Кто я, которая сама захотела, сама согласилась стать — женой? Кто ты, безо всякого спроса пришедший сюда? Кто мы с тобой, кто? Не противно?

Придвигалось нехорошее, он удушливо потер горло.

— На чьем, ты спрашиваешь пиру? — ей нравилось повторять. — Ни на чьем теперь.

Подтвердила уверенным кивком, себе и ему. Похолодело все, похолодели руки, поднял их умоляюще — не надо. Ни жив ни мертв. Промежутками останавливались, замолкали часы.

— Спроси-ка, куда это я, три дня-то назад, еще и его не видев, убежала? В Москву звонить, в последний раз. Тебе. И вдруг столкнулась, не дозвонившись-то.

Она гордо откинула волосы, лоб напряженно сморщился.

— Три дня назад, Толя, было одно, теперь другое. Хотела предупредить: ты мужества наберись. Да ведь все у тебя на самолюбии, перетерпишь. От любви не уйдешь, если она есть. Но теперь не знаю, люблю ли. Совсем не знаю. И значит — разлюбила. Опу-сто-ше-на.

Она прислонилась лбом к стене. Все было бесчувственно, как в замедленном фильме. И рука, сжимавшая платок, и спутанные волосы, и судороги ее плеч. Из немыслимого далека, из отторжения вбивалось в навечную память.

— Я согласен и так, — еле выговорил он.

— И так? — повернулась к нему, мокрые глаза расширились. — Неужели как и тот? Иль из жалости?

Она поднялась, лицо в лицо; близко видел каждую черточку.