Перед жарким летом

Положил обратно, стопка писем покосилась. И вдруг, — он быстро закрыл, — увидел одну только фразу в лежавшем снизу и возвращенном письме Лёны, один обрывок. Отпечаталось, ожгло: «Моральная трусость — это проклятие». О-ох. Да, бывает иная смелость, чем выход из укрытия под обстрел. Там — победа или физическая смерть. Здесь — исполнение или тягчайшее поражение.

Зашагал по комнате. Нельзя же, нельзя допустить, чтобы превратилось в дым, в туман, в ничто. Кто оставил ее у лужи, под дождем, любящую? И самолюбивую. Себялюбец. Что говорила Ольга Сергеевна, что пишет Еленка? Нет, они гибче, смелее мужчин.

Чувство молодости вспыхнуло в нем самом и повлекло с новой силой. Не надо рефлексий логического уродства, каждый должен быть человеком. Надо действовать.

Завтра воскресенье? И значит, свадьба? Так вот. Бракосочетания не будет.

Глава двенадцатая Жизнь снова

Он остановился с разбегу у штабелей досок, среди 6етонныx труб и циклопических блоков.

Ожидание на аэродроме затянулось. Подлетев к Ленинграду все-таки засветло, самолет, как привязанный к центру летного поля, очерчивал круг за кругом, и здания высвечивались солнцем, и оттуда смотрели вверх, а потом и сумерки наступили, и стюардессы пропали в кабине. Пассажиры замолчали, почуяли неладное; сосед упорно читал газету. Никто не кричал в страхе, ждали. Шасси выскочило.

Твердость земли. Такие мы теперь люди.

И вот Купчино. Позади темно-багровые низкие тучи, огни большого города. Впереди, в том доме, в подъезде, единственная звездочка света. Он пошел навстречу, неосознанно обогнув место, где и теперь качался фонарь. Не знал, как именно произойдет, но чтобы никаких неопределенностей, ни по своей, ни по чужой вине.

Строительного мусора и вокруг, и в подъезде поубавилось. Лифт работал. Кабина взлетала вверх, и с каждым щелчком крепла решимость. Стоп, притворил лифтовую решетку. По стеклам окна прокатился, грохотнул ветер, и стукнули первые капли дождя.

Подождал немного. На кафеле валялись оторванные бирки. Позвонил без ответа. Снова — все больше волнуясь. Потянул за ручку, щелкнул замок неплотно прихлопнутой двери. В полутьме призрачно громоздился ящик с холодильником и было затхло накурено. Блеклый свет только в одной, известной ему комнате, абажур мрачно затенял потолок. Все происходило будто не с ним.

Он вздрогнул, в глубине квартиры стукнуло окно. Потянуло свежим воздухом. Но никого.

Здесь что-то случилось.

Взгляд обежал все. По-прежнему батарея нераскрытых бутылок. Букет пожух, вода зажелтела, покоричневела. Книга, пояском заложенная, пачка сигарет, из стеклянной трубки рассыпанные таблетки. И кругом неразбериха порванных бумажек — и пол, и связки книг были усыпаны ими. Лицом к плинтусу, снятая фотография в рамке. Понял — чья.

Он подавил озноб.

Что угодно, только бы с ней ничего не случилось. Поднял бумажный обрывочек — «лю все» — мужской почерк. «Люблю всегда»? В другую комнату не пошел, там никого и не было. Надо искать, но где? Дождь сбегал по стеклу зигзагами струек. Он натянул берет.

И услышал — стукнула дверь лифта, потом квартиры. Шаги. Замер. Прошла мимо — она, она! — так недвижимо стоял. Зажгла где-то свет, закрыла распахнутое окно. Она. И вдруг прекратились движения, звуки.

— Кто это там?

Ее голос. В горле пересохло, не смог ответить.

— Кто же все-таки?

Шаги, шаги, ша-аги. Переступила полосу тени.

Увидела.

В полмгновения опустила глаза и закрыла, не веря. На короткий миг их толкнуло друг к другу. Глаза открылись — неопределенное, безличное выражение. Другая. Будто не три дня, век прошел с последней встречи.

— Зачем ты пришел? — она поглядела мимо.

Не понял смысла. Смотрел и смотрел, не отрываясь, видел всю сразу, ничего больше. Бездыханно и тоненько на руке тикали часы.

— Зачем? — сухо повторила она.

— О Лёна... — прошептал Косырев.

Боком, мимо него, она прошла в угол, села на диван. Взяла сигарету, помахала коробком спичек. Теперь увидел ее по-другому. Похудела, осунулась, дождь на волосах, на ресницах. Впалые щеки, прыщик на подбородке. Затянулась, и это подчеркнуло худобу щек. Ногти на пальцах острижены коротко — хирург — и держала она проклятую сигарету, можно сказать, с навыком. Черный мохнатый свитер, короткая юбка и забрызганные красные сапожки. Над воротником свитера, на высокой шее часто-часто пульсировала жилка.

Она то вглядывалась в стоявшего, то отводила глаза. Не чувствовал себя самого, только ее присутствие. Под фонарями, среди темных снежных гряд, отсвечивали зарябленные дождем лужицы. Он опустился на стул и прикрыл закаменевшие руки беретом.

— Ну, как дела в институте? — спросила она. — Как Борис?

Безразличное, холодное «ну» — непреднамеренное. Все наше, и Шмелев, к которому, смех сказать, он ревновал когда-то, все ненужно. Нельзя так, нельзя. И оказывается, можно.

— Монтаж закончен, — сам поразился спокойному голосу, — подтягиваем детали. Борис по тебе скучает, даже уходить собирается. Приедешь хоть глянуть?

Лёна, рассматривая усыпанный бумажками пол, нехорошо усмехнулась. Щелчком сбросила пепел.

— И почему ты вообще уехала?