Перед жарким летом

— Почему? Ничуть не бывало. Железных законов нет, опять чья-то выдумка. Закон не выкован из железа иль из титана, и он не бог над нами. Он — необходимое в случайном. Но раз выбрал, уже некоторая несвобода, уже не зависит от воли.

Вот и пригодились они — раздумья. Коган, не упуская, особенно выдвинул ухо.

— Единственно реальная свобода — с помощью одних потребностей, одних желаний ограничить другие. Удовлетворив элементарные, устремиться к творчеству. А это и значит, как говорил Маркс — свобода лежит по ту сторону материального производства.

Кое-кто присел, прислонился к лесенке. Нравится.

— В этом-то все и дело. В нашем будущем хотения будут другие. И тогда — как можно не позволить человеку человеческого? Вот и ответ — Рабле, Достоевскому. Тогда и сможем, как предсказывали латиняне, с гордостью воскликнуть: Homina est causa qui.

— Люди — причина самих себя, — перевел кто-то шепотом.

— А пока... Поосторожнее с внутренним-то достоянием, и вряд ли стоит пускать туда экзистенцию или Агату Кристи. В свои мысли и чувства, всерьез. Мой характер — это моя судьба, которая должна вести, а не тащить насильно. И не пятиться. Все мы — и медики тоже — еще прикованы к слепой необходимости, слишком многого не знаем. Но кое-что уже знаем. Делаем.

Прошла и высокая нота. Приняли. Попутно был доведен до исполнения долга и разговор на берегу Веди. Вот — все. Косырев махнул рукой: хватит, товарищи, за работу.

— Никого не хотел обидеть, — закончил он.

Все расходились задумавшись, кто-то ободряюще хлопнул Сергея по плечу. Саранцев распрощался, кажется, по-настоящему сердечно. Но как отнесется, узнав у Нетупского, что Косырев отверг его кандидатуру в партбюро? Везде сложность.

Глаза Сергея блестели воодушевленно. Столица. Сам, сам ищи свою, по Ухтомскому, доминанту. Главную цель жизни. И надо ж — было угадано.

— А знаете, — весело и озорно спросил Сергей, — кто Ухтомский-то? Потомок суздальского князя Всеволода Большое Гнездо.

— О, интересно. Идем-ка сюда...

Вокруг снова стучали молотки, жужжали сверла. Они подошли к прозрачному гигантскому колпаку.

— Видишь вон того? — показал Косырев,—Он все тебе скажет, дождись.

Шмелев почувствовал, поднял голову и, улыбнувшись, с холодинкой посмотрел прямо в глаза. В институте останется, но как верный товарищ, никогда не простит ему Лёны. Что ж. Пусть полное совпадение интересов поколений противоестественно, но мы нуждаемся друг в друге. Мудрость, воспитание, эстафета.

Пружина внутри распрямлялась. Он был благодарен сейчас всем им.

А теперь — к Золотке.

3

Его уверенность в глубоком различии полушарий и такая неуступчивость в разговоре с Юрием Павловичем была итогом не только внезапного озарения. Было множество несомненных и точных фактов. Поражено левое полушарие, и вот деформация речи, счета, движений правой руки. Поражено правое, как у Максима Золотова, и вот угнетение образной памяти, художественных способностей. Отсюда соблазн самых категоричных выводов. Будто в нас две личности, два разных человечка. Один умеет говорить, он точно мыслит, расчетливо действует. Другой безмолвен, свободный художник, артист. И оба связаны мощным пучком нервных волокон, мозолистым телом мозга.

Логически стройно, просто. Но оставалось чувство неудобства, чувство чрезмерности этой простоты. Вроде и примитивности. Ведь были другие факты, на первый взгляд досадные, сбивавшие с толку. Не укрывался ли здесь иной толк, ближе к истине? В классически ясном случае с Золотовым тоже наметился странный поворот.

Вначале все было объяснимо. Поток слов, благодушие, беспричинная радость — именно так. И когда Лёна рассказала, что Золотко видел, как срезанные цветы шевелятся и быстро растут в вазе, это тоже получило объяснение. Он видел движение плоских фигур на картинах: людей и животных, птиц и кустов — в объеме, в трепете, в пластике форм. Или он мчался над безбрежностью вод и полей, гор и лесов, над городами и селами — в свободном полете, в растянутом времени. Колокольные звоны, симфония мощных звучаний, счастье! Он мог изменять, сочетать, совершенствовать все, он был всевластен... Вывод казался ясным: вмешательство здоровой логики, работа полушария, которое осталось целым-целехонько. Оно и диктовало целенаправленность видений, оно и давало возможность, хотя изредка — самоуглубиться, работать. Возникла надежда помочь. Попробовать, скажем, отключить электрошоком больную половину, посмотреть результаты, а потом вообще рассечь мозолистое тело, освободить здорового мыслителя.

Мысленный эксперимент, а скорее — фантазия. На что тут можно решиться, когда не знаешь многих следствий, не знаешь, что это за мир, лишенный красок, форм, пространства, где может очутиться Золотев? Косырев продолжал наблюдать.

И вот, совсем недавно, проявилось чрезвычайное. Приустав от болтовни и раззевавшись, Золотко вдруг помрачнел. Такого не бывало, неестественно: Косырев насторожился. Очень испуганный, тот произнес одно только слово — фотография — и совсем замолк. Фотография? Косырев был смущен, сильно смущен. Интуиция подсказывала — нечто важное.