Перед жарким летом

— Почему? Не разрывайте интеллект и чувственность. Для нашего времени, да и для нашего дела это грубая оплошность.

— Верно, — подтвердил, грассируя, Коган.

А вот этого не нужно, Косырев глянул остерегающе. Чтобы они, самые старшие, блокировались против молодых. Как раз и влезешь в назидательную интонацию, от которой так трудно избавиться. Саранцев просто, безо всякой трибуны и без напряжения, контактирует с молодыми, хотя и он, и Шмелев уже на четвертом десятке. Но поближе к молодости.

— Инструментарий у нас колоссальный, — Косырев окольным путем стал гнуть к своему, — а как его использовать? Опытным путем подбираемся к физиологическим основам психики. Но в целом они не разгаданы. А если дальше разрывать интеллект и чувственность, мы никогда не поймем причин массовых психических состояний. Которые — в социальной среде. Детектив же...

Говори, говори, казалось, думает Саранцев, заранее знаю, что скажешь. И снисходительно, как Декарт, — я мыслю, следовательно, существую, — улыбается. Дослушав, он сзаду-наперед пошевелил бородку и серьезно спросил:

— Значит, проникнуть в переживание можно только спускаясь от сущности, от целостности человека?

Косырев удовлетворенно кивнул. Сергей совсем не понимал, о чем речь, но исход спора не понравился ему. Оглянулся вверх, на Колосову и, нелепо взмахнув руками, как в воду бросаясь, — негативизм требовал твоего — заговорил, срываясь и торопливо:

— Но почему, почему... Почему нельзя читать, что хочется. Хоть Агату Кристи. Разве не властны выбирать, управлять собой? Мы приговорены к свободе. Свободный выбор от внутренних желаний. Нет свободы решений — значит несвобода, и... мошки мы, мошки.

Недоумение на лицах: что за парень прервал директора? Как все-таки травмирует их это непоступление, вспомнил о разговоре с Чертковой на операции Косырев. Но все равно, братец, теперь держись. Это не Речинск, не разговор вдвоем, на берегу. Выставился умником перед такой аудиторией, сам виноват. Сверху в затылок Сергею смотрела Колосова.

— Знакомьтесь, товарищи, наш новый техник, — Косырев подтолкнул его вперед. — Но у него... изъян, что ли. Экзистенциалистов начитался.

Сергей дернулся назад. Мяч, брошенный директором, подхватили сразу.

— Ах, вон как! — юркий Витя, заменивший в лаборатории Шмелева Вальку и Пашку, потер руки. — Очень интересно. Человеку, значит, все позволено? Делай что хочешь?

— Тогда подумаем, — перебил другой технарь, — и перестроим всю нашу работу. В духе полнейшей неограниченной свободы.

— Ну, что ты, — поправил тонкий как хлыст ординатор Гуляев, — перестраиваться. Зря вообще стараемся. От мошек повернуться негде, а мы ремонтируем их телеса — негодные белковые сгустки. Закрывать надо учреждение.

Безжалостные столичные штучки пустили провинциала впереброс. Только настрадавшаяся Колосова, собрат по несчастью, будто хотела протянуть руку, погладить сверху. Хорошо, что Сергей не видел ее жалости. Сбежать готов, подумал Косырев, но не позволим. И наконец Саранцев, разглядывая свои ногти, доконал его.

— Однако почему ж свобода. Ведь у экзистенции все цели переходят в противоцели. И, значит, свобода — в несвободу.

— В прошлом разгадка человеческой мошки —ничто. И будущее тоже — широкие ворота в ничто, — поддакнул кто-то.

— Счастливого пути,— с волжским акцентом пробасил Быков.

Все грохнули, веселились вовсю. И рабочие тоже. Осведомлены, однако, начитаны. Могут и заклевать.

— Действительно, задумайся, — перехватил Косырев. — Ну, какая свобода у нейрохирурга? Если по-твоему — значит, ни с чем не считайся. Экспериментируй, режь, кромсай — игра познания, полная свобода. Можно и обще́е. Жизни другой не будет, так тесни людей, живи за их счет. А ведь есть же ответственность? Или как?

Успокоились, слушая.

— Верно, экзистенция утверждает, что человек осужден на свободу, и не так-то просто разоблачить, есть трудность. Делай что хочешь. Написал-то это на стенах блаженной Телемской обители великий Рабле. Все позволено. А это великий Достоевский, хоть и устами зловещего, но и жалкого, запутанного злом героя. Но мы не вольны выйти за пределы своей природы, своих потребностей. Выйди — и свободным окажется труп. Как же быть, где свобода?

Он умел модулировать не хуже Алины. Тишина, знак величайшего внимания, подошли и другие. Коричневые, в густых ресницах глаза Сергея подрагивали. На Саранцева Косырев не смотрел.

— Трудность, однако, преодолима. Нельзя предаваться произволу страстей и наслаждений, так выйдешь за пределы разумного. Безмерное удовольствие болезненно, наркомания. Тогда согласуй свои цели с моральными требованиями. И с действительностью. Свобода хирурга лечить, от болезней — к норме.

— Но мера свободы входит в понятие человека, — вмешался Саранцев. — Не приводят ли железные законы к обожествлению необходимости?

Вот куда ушли от детектива. Ничего, ничего. Он ответит Саранцеву, вопрос которого — проявление научной честности — был своевремен.