Перед жарким летом

— Э, нет, нет. Рань-ше-на-до-бы-ло. Раньше. Должно быть возмездие, иначе нельзя. Все досконально на вокзале обдумала, за три-то дня на скамеечках, в сапожках резиновых, давящих. Ин-тересная была жизнь! Сначала тебя искала и ловила, а потом пришло дру-го-е. Освободилась.

Он чувствовал горячее дыхание. Ненависть была и в глазах, и в сжатых руках, и во всей напряженной фигуре.

— Теперь знаешь все, — сказала она. — Уходи.

Она ждала — хватить мучить. Его выгоняли, нахлобучил берет, вкривь натянул перчатки. Не мог осмыслить, не верил, но сейчас не помогут никакие слова, надо уйти. И все-таки выдавил сквозь помертвевшие губы:

— Н-но н-нет. Ты не думай, не согласен. Это так, в отчаянье сорвалось.

Она не шелохнулась. Вышел на лестницу, плач дождя на стекле. Не верил и некуда было идти, незачем. Так-так-трак, так-так-так-трак, стучали снаружи капли. Надо было что-то придумать. И ничего нельзя. Поделом. Так-так-трак, так-так-так-трак, бежало на месте время.

Дверь стукнула, ссыпалась штукатурка; Лёна выбежала в накинутом платке. И вмиг, почувствовав, что он сзади, обернулась.

— Ты думаешь, — хрипло сказал он, — мы будем жить вечно?

Смысл не дошел до нее; видела только — он здесь, не где-то. И вдруг, клонясь к нему, задрожала. Обняла, прильнула. Горькое объятье, такая горечь.

— Не надо,— сказала она. — Не надо о ней никогда.

Не отпуская, ввела в квартиру. В комнате опустил ее на стул, стал на колени. Уткнулся в свитер, в дрожавшее тело, охватил руками. Никому и ничему не оторвать. Замерли, согревая друг друга. Она погладила по голове, — непривычно, робко, — провела ладонью по мокрой щеке.

— Я чуть не умер,— сказал он глухо.

— А сколько раз умирала я?.. Похудел, Толя, осунулся.

Запах тела был чистым, как запах земли. И своим, родным.

— Что бы ни случилось, — прошептала она, — a я — хоть раз — была счастлива. Спасибо тебе.

Глянул снизу, в опухшие глаза, и прикрыл, запрещая говорить, губы,

— Встань, Толя, встань. И разденься. Да что же это такое — ты в пальто! Весь мокрый. Как вошла, ничего не видела. Немедленно, немедленно.

Он не понимал смысла, только музыку голоса. Дождь по ту сторону; стены, отделявшие от непогоды, от других людей. Они вдвоем.

— Уйдем отсюда, — сказал он.

— Толя, — теперь ей нравилось повторять имя, — Это моя квартира, кооперативная. Правда, правда, въехала до заселения.

— Ноги не затекли? Подумать только, трое суток. Держись-ка крепче, сниму.

В коридоре повесил свое пальто, погладил светлый мех ее узкого воротничка. Вздохнул так, что проникло до глубин.

— Что делать? — без сапог она стала ниже ростом. — Голоден небось? Вот моего-то ничего-ничегошеньки. И газ опять выключили.

Он поцеловал ее, в первый раз. Пушистые мягкие волосы — значит, говорят, не злая. Еще, ну и еще, еще. Время остановилось, только весенний дождь шуршал, стекая.

— Никуда мы не пойдем.

— Никуда?

Отошла к окну. Суровые брови. Долго смотрела на дальние огоньки. Тряхнула стрижеными русыми с рыжинкой волосами, брови разошлись. Темные зрачки — глаза.

— Пусть будет, — сказала она.

Проснулся среди ночи: она спала, как ребенок, дыхания не слышно, и не отпускала его руки. Чуть выпятила губы. В беспорядке волос линия лба смутно переходила в горбинку носа, в очертания щек и круглого подбородка. На шее у ключицы мерно билась жилка. Хрипло прокричал петух, кругом оставались дачные домики. Дождь кончился, за окном тускло мерцал оранжевый туман. Нельзя наглядеться. И вдруг глаза открылись, натянула одеяло.

— Не спишь? Мучила бессонница и — на тебе — разоспалась. Я тоже хочу не спать, Толенька. Ну, не смотри так. Пожалуйста.

Поцеловала его руку. Снова прокричал петух. Лена вздрогнула, прижалась.

— Боже, он кричал и две недели, и неделю назад.

...Где ты, где я — не разобрать. Сблизь две капли, в одну сольются. Но слиться — это любить самое себя, а я хочу любить тебя и через тебя все. Тело твое, источник тепла и жизни, неохватно. В лице твоем восходы и закаты, и горы, и леса, и бесконечное море, и вечность космоса — вся красота мира. Закрой глаза, нельзя смотреть без боли. Доброта твоя целительна: гнев твой ужасен; скорбь твоя рвет сердце. Неужели ты умрешь, пусть я, но неужели и ты? Немыслимо. Мы живы, мы захватили и это мгновение, и все наше время. А позади и впереди бездна людей — мужчин и женщин. Их тела, их кровь, их мысли и желанья, их за и против — в нас. Боги умрут в человеческом сознании и дьявольские силы тоже, а мы бессмертны. И то, что не удалось другим, — любить бесконечно — может быть, удастся нам. Может быть...

Смотрели друг другу в глаза. Одни глаза оставались.

2