Перед жарким летом

Оба покосились на телефон, Лёна вздохнула. Надо было звонить Ефимову. Набрав номер, она протянула трубку и прислонилась сбоку.

— Ал-ло! — раздался полный довольства голос.

— Здравствуй, Николай Николаевич.

— Опять ты, Анатолий? Ну, не негодник ли? Сказал уезжаешь, уклонился от встречи...

— Я насчет Орехановой.

— Понимаю, понимаю, — в голосе Ефимова было и торжество, и некоторая виноватость. — Ау, брат. Если поговорить надо, позову — только что видел в ординаторской.

Косырев едва не поперхнулся. Лёна сделала большие глаза и вовремя зажала трубку.

— Ну и врун, — прошептал он. — Коля! Понимаешь...

Лёна выбежала прочь и захлопнула дверь.

— Она не в Ленинграде. Она здесь, в Москве.

— Что за глупый розыгрыш! — Ефимов осмыслил ситуацию, а потом разразился: — Эт-то черт меня подери! То она за кого-то вышла, то за него собирается. Вы что? Вы там любите, разлюбляете, снова влюбляетесь, а Ефимов, по-вашему, шут гороховый? Зови сюда, я ей пропишу.

— Она боится.

— Правильно боится. Папильонка она порхающая, вот кто. Да я министру позвоню, под суд отдам!

— Хоть бы поздравил сначала... Стой, стой! Коля! По-прежнему надеюсь на участие в комиссии...

Косырев вовремя вставил последнее, Ефимов бросил трубку. Понуро вошла Лёна, посмотрела вопросительно.

— Обозвал напильонкой, по-французски — бабочка... Не расстраивайся, чего ты, собственно, ждала?

— Ох, неудобно, стыдно. Папильонка, надо же.

В ванной задумался под жужжанье электробритвы. В скуловатом лице произошли явные изменения: продольная морщина разгладилась, угол бровей расширился овалом и из-под них бодро смотрели коричневые в веселых морщинках глаза. Руки крепко держали жужжащее устройство, которое безропотно исполняло свое назначение.

Она уже сидела прищуренная, рядом с ней — рассыпанные письма. Забыл спрятать.

— Обижайся не обижайся, — усмехнулась она,— а опасаюсь. Многим кажется — ты суров, даже зол. Но ведь способен пожалеть и заклятого врага. Дед рассказывал — не приходилось видеть? — как в прежние времена рабочие гнали подлиз и интриганов. Двери настежь — и прочь из цеха! В два счета, на тачке.

— Ох, Ленка, — он понял, что о Нетупском, — властная ты.

— Если бы. Но увидела... вот это — и слов нет.

— Теперь, с тобой-то?

— Вы посмотрите! — она весело глянула на него. — Здесь нужна не только моральная решимость. Надобны и физические силенки, а мы их подрастили. Ну-ка!

Откинула прядь, поставила локоть на поручень. Он думал — запросто, но рука ее распрямилась не сразу.

— Э-э, нечестно, нечестно, локоть отрывал! Не отвертеться теперь, займешься и лыжами, и плаваньем... Ох, знал бы, как хочется в институт, машинищу посмотреть. А когда это будет.

— В министерстве поговорю сегодня же.

— Семейственности не пришьют? Лучше все-таки в рядовые, а на лабораторию найдется кто.

— Перестань. Кругом не дураки, умные люди.

Да, сложно, сложно. Как-то все сладится у них в неподатливом механизме института и в такой момент. Оделся, но на пороге остановил звонок. Длиннее обычного — междугородный автомат.

— Ты, Анатолий? Ситуация безусловно деликатная. Однако не волнуйтесь, черти, все вам улажу.

Одолела совесть Николая Николаевича. Так-то лучше, дурачина.

2

Узловатые пальцы секретарши, плечи которой накрывал длинный до полу платок, прыгали по клавишам старомодной голенастой машинки; на полу под чехлом покоилась другая — электрическая. Косырев был любимцем Веры Ивановны, но он правильно уловил интонацию в разговоре по телефону. Суховатая улыбка подтвердила, что Евгений Порфирьевич им недоволен и, хотя Вера Ивановна не знает почему, да и знать не должна, она, как всегда, на стороне начальника.

Евгений Порфирьевич приподнял медвежье тело над огромным под зеленым сукном письменным столом, сунул навстречу пухлую руку. Начальственный бас зарокотал сдержанно. Крайнее недовольство проявлялось в том, что он прятал глаза под вихрастыми бровями, а чашечка золотого стетоскопа, — высшая награда терапевта, которой он очень гордился, — лежала не справа, а на отдалении, слева, чтобы говоривший не смог дотянуться и поиграть, как это бывало в хорошем настроении. Две известные всем приметы.

Косырев молчал, пусть выговорится. Евгений Порфирьевич по случаю операции решил не беспокоить, а позвонил вчера — Косырев пропал. Не то, совсем не то время, не для отдыха. Еще не утихли анонимные разности, и вот другая история — вскрытие в Речинске, проведенное спешно, поверхностно. Разве не так, не под его давлением? Евгений Порфирьевич отхлебнул боржома и, в одышке, поглядел осуждающе: как можно, чтобы склочники придрались к процессуальным срывам; почему вообще не обуздал интриганов и анонимщиков? Репутация, что ль, не дорога?