Перед жарким летом

Косырев усмехнулся прямо в лицо, и вдруг Евгений Порфирьевич понял, на кого он думает, и замахал широкими рукавами — ну, неправда, неправ совершенно... Оба ничего не могли знать, однако оба думали об одном человеке. И теперь Евгений Порфирьевич не знал, куда девать свои пухлые, в крупных конопушках, бледные руки. По его словам, — он наконец отдышался, — именно тот человек, на которого Косырев прямолинейно давит, которого он отлучил от авторства и неосновательно подозревает в интригах и всякой дряни, именно он всегда заступался за своего шефа, защищал его, непримиримо обрывал инсинуации. Что было не так-то просто. Именно он и есть настоящий патриот института, и именно ему следует быть благодарным, что теперь, когда наше и американское правительство готовят договор по медицине, по здравоохранению, именно он добился включения косыревского института в список, а это многое значит касательно ассигнований. Рукава мотались парусами, Евгений Порфирьевич ожесточенно отводил глаза вбок и никак не мог исчерпать своих «именно», а Косырев облегченно подумал, что не он один, а и этот профессиональный сердцевед в чем-то поддался, и, значит, собственная его вина не столь уж велика... Нетупский, такой энергичный, такой поистине сердечный человек, всегда готовый помочь, в любую трудную минуту. Чему директор, пользуясь своей властью, неосновательно препятствует... Вот этого Косырев уже не смог стерпеть и вскинул на Евгения Порфирьевича глаза с нескрываемой иронией — не услужал ли и вам? Тот поймал смысл, побагровел и без лишних проволочек повернул к главному.

Он ведь хотел помочь, он предупреждал о необходимости совместной дружественной работы. Но теперь многое изменилось, и наладить будет гораздо труднее. Косырев умудрился поссориться даже с соседом, сТвердоградским. Сегодня у замминистра терпение Нетупского лопнуло. И Евгений Порфирьевич понимает его, покрывать дальше нельзя. В самом деле... Верно ли, что Косырев позволяет себе подшучивать над трансплантацией, над этой самой передовой идеей? Но у Косырева — может, он и забыл, а Евгений Порфирьевич помнит, помнит — издавна замечалась склонность к бесплодному экспериментированию, что и показало себя в истории с человекообразными, которая недешево обошлась государству и скандально была пресечена. Обосновывал метод вращенных электродов? Ну-ну. Ну, хорошо. Но, может, барокамера без изъяна? Отнюдь. Идея — не нова, есть элементы дублирования. И есть перерасход...

Евгений Порфнрьевич глянул на стетоскоп. Складки тройного подбородка собрались на шее, как жабо средневекового патриция. Главное вот что, друг мой. Практическая отдача института оставляет желать лучшего, а Косырев — ве-есьма удачно выбрал момент — выдвигает завиральные идеи, внедряет нравы психиатрической клиники. Он, Евгений Порфирьевич, и не поверил бы. Но это вот. Что это такое, что за спешка?

Евгений Порфирьевич рванул из стопки и бросил навстречу Косыреву приглашение на завтрашний совет — оно несколько раз перевернулось у полированного края стола. Косырев проследил: спасибо, что напомнили. Там много поучительного, в психиатрии, и пора снова заглянуть, какие новшества. Всякий больной потому и болен, что неуправляем, лишен свободы выбора... Теперь Евгений Порфирьевич высказался вполне, и в пафосе его недовольства, в неожиданной вспышке любви к Нетупскому виделось мнение повыше — насколько-то убежденного замминнстра. Он обязан был довести его до Косырева, но подобного тона тот не позволял никому. И сейчас он с трудом, делая скидку на старшинство, на заслуги, отвлекся и переломил себя. Они были в своем роде земляками. Евгений Порфирьевнч отбывал поселение неподалеку от Речинска — в самые молодые годы, после царской каторги.

Косырев, скрипнув стулом, отошел к окну. Постукивая по стеклу, начал свой рассказ, и он длился целых два часа, и Евгений Порфирьевич серьезнел, и пил боржом, и задавал вопросы, и поглядывал, как на рискового, вышедшего из укрытия бойца. С нейро он был знаком постольку-поокольку, но Косырев знал, чем задеть терапевта: общею теорией болезни, нашей золотой мечтой. Упомянул, кстати, и Нетупского, рассказал кое-что. Евгений Порфирьевич поднял виноватые глаза: вот тогда, когда он отправится к праотцам, тогда и разбирайтесь сами с этим, с как его, с Пузырем. Подлец, подлец, признались они друг другу взглядом. Опухшие пальцы Евгения Порфирьевича ласкали потертую, в царапинах многих лет чашечку стетоскопа, и Косырев вдруг с острой болью почувствовал — да, совсем недолго жить. Но Евгений Порфирьевич не принимал жалости ни в какой форме. Он встал, кряхтя проковылял до Косырева, и нависнув над ним, спросил доверительно и с ехидцей, откуда Нетупский узнал о разговоре в Югославии насчет перемещения? Не слишком ли много и с несолидными людьми он болтает? Тот пожал плечами... Так вот. Пусть Косырев зарубит себе на носу: мечтать об уходе Нетупского совершенно преждевременно. Твердый орешек, и есть кому его поберечь.

Они раздумчиво помолчали; Косырев был рад, что снова обрел союзника.