Перед жарким летом

Он непререкаемо скрестил пальцы. Однако легче-то легче. Но и самая простая скальпельная операция всегда уникальна и неизведанна. А тут еще с-серь-езные опасения... Людмила смолчала, упрямо сохраняя свое мнение. Имела право. Когда-то давно и в другой клинике, когда Косырев впервые подошел к операционному столу, кое в чем она разбиралась получше его и не скрывала своего превосходства. «По-моему, доктор, не надо этого делать». Сколько ей лет? Года на три все-таки помоложе, чем он.

— Как Володя, Людмила Петровна?

У Володи, тринадцатилетнего губастого подростка, извлекли сложную опухоль. Дело шло на поправку. Перед отъездом Косырев играл с ним в шашки; все приходило в порядок — и координация движений, и интеллект. Он ждал, сестра скажет, выписан.

— Опять постельный режим. Температура.

Косырев нахмурился. Неужели напрасны все труды, и под слабенькими сращениями черепа и оболочек началось воспаление или что похуже? Сейчас все зависит от терапевтов. Перевел разговор на другое.

— Не знаете, Золотко не возвращался?

Больной по прозвищу Золотко был из отделения нейропсихиатрических исследований, куда Людмила доступа не имела. Но его знали все, он один имел право перемещения, как постоянный житель, по всем коридорам и открытым палатам клиники — веселый, говорливый, услужливый. Или напротив — совсем вялый, безвольный. Теперь мало кто узнал бы в нем Максима Золотова — художника, талантливого мастера, а всего-то сорок с небольшим человеку. Попал в автокатастрофу, глубинное поражение правой височной части мозга. Безнадежно. Но когда Золотке становилось хуже, это можно было и облегчить. Он сам появлялся в клинике — в любое время — непременно с собственной большой подушкой и с мольбертом, перед которым иной раз долго и неподвижно стоял. Его помещали в отдельный бокс. Но Косырев и сам себе не признался бы, что главный интерес для него представляла травма Золотки, особая окраска бредовых видений. Косырев беседовал с ним — когда обдуманно, когда по наитию, — и разговоры эти, с учетом прежнего опыта, все больше укрепляли еретическое соображение не просто о некотором, а о всестороннем различии деятельности правого и левого полушария мозга. Зеркало внутри нас... Косырев скрупулезно следил и за физиотерапией, и за дозами лекарств,

никого другого особенно не подпуская. Золотова так и считали — больной Косырева.

Он вздохнул, и вздох этот выразил сложное чувство. Отсутствие Золотки значило, что тот был относительно здоров, но Косырева огорчило, что нельзя сейчас же, немедленно, проверить важную догадку.

— Нет, пока не приходил, — примирение улыбнулась Людмила.

— Позовите, пожалуйста, Юрия Павловича.

Людмила ушла, весомо ступая по паркету. Да, не крошка, солидная дама. Эта ни Марии-Луизе и никому спуску не даст. Прекрасный работник, каких, к сожалению, всегда не хватает.

Через две минуты Юрий Павлович, заместитель по клинике и дублер в предстоящей операции, перекинул ногу на ногу напротив Косырева и сомкнул руки замком на колене. Молодой человек тридцати восьми лет, — теперь до сорока все молодые. Верхние веки острыми складками повторяли излом бровей, нижние отчеркивали темные зрачки — глаза казались треугольными. Спокойное внимание, но чувствовалось — по сжатым, что ли, губам: есть что сказать. Углубилась морщина над переносьем, как дужка старомодного пенсне, и это придавало Юрию Павловичу глуповатый вид. Совсем ложное впечатление. Нет, голубчик, сначала об операции.

Подробный план — авторы Косырев и Юрий Павлович — с десяток раз был проигран в воображении. Предварительные анализы и исследования, проведенные по всем лабораториям, позволили отбросить менее надежные варианты. Предстояло удаление онкологически сомнительной опухоли. Положение больной постепенно ухудшалось, но резких изменений не произошло.

— Уж к этой-то, к показательной операции, — спросил с некоторой иронией Косырев, — будут, наконец, готовы муляж и контурные?

И макет опухоли, и контурные карты были нововведениями, необходимыми, по его мнению, для единства оперирующего коллектива и понимания наблюдающих. Без живого представления нет и рационального знания хирурга.

— Будут, будут, — заверил Юрий Павлович. — Нашли мастера, сделает. — Он поднял треугольные, блестевшие глаза.

Уверен в полном успехе.

Юрий Павлович был влюблен в Косырева-хирурга, и тот знал это.

— Да? — усомнился он. — А почему, припомните-ка, Камаева погибла? Та же клиническая картина. Та же конституция, тот же возраст. Почему кончилось трагично?

Юрий Павлович смолчал. Косырев прошелся взад-вперед. Остановился у телевизора, подключенного к операционным, вгляделся в его пустой сейчас экран. Обернулся. Юрий Павлович был первым, с кем Косырев поделился своей идеей о значимости переживаний.

— Но, Анатолий Калинникович, факторов так много. Пестрый, полиморфный характер...

— А потому, — прервал Косырев, — что Камаева нравственно страдала. Она не хотела жить. В тяжелый час ее покинул близкий человек, Юрий Павлович. Так-кие пустяки.