Перед жарким летом

И тут он увидел на указательном пальце темное пятнышко. Боже! Не может быть, неужто прокол? Колосова промокнула тампоном мгновенный пот на лбу. Глаза Людмилы опустились за его взглядом, слышно было, как она сглотнула слюну. И бросилась к автоклаву. Косырев отошел от стола. Немедленно сменить. Поврежденные перчатки это крайне опасно; несмотря ни на какое мытье, микрофлора таится в порах кожи и вместе с потом может внести инфекцию в мозг.

Вторые перчатки, в мгновение натянутые Людмилой, пришлись точно по рукам: недаром, недаром он чувствовал неудобство, или Колосова не сумела надеть как следует. Взгляд вверх, Анны Исаевны, слава богу, не видно. Сестра сменила и марлевую повязку.

Он вернулся, сделал глубокий вдох. Теперь, собственно, и начинается операция. Теперь полное самозабвение.

Высушенное тампонами отверстие достаточно просматривалось. Мозг не пролябирует, не выпирает, хорошо. Он снова принял ложку, нейропинцет и начал осторожно раздвигать волокна и сосуды. Взгляды были устремлены к точке действия, все затаили дыхание. Вот и опухоль. Вот оно — дьявольское инородное тело.

— Ток к пинцету, — скомандовал Косырев.

Особыми изящными, округлыми и вместе расчетливо обрывочными движениями, которые, говорят, даже называли косыревскими, он одновременно действовал и ложкой и нейропинцетом, поддевая и пережигая, электрокоагулируя места сращения, спайки. Микроны, миллимикроны, искуснейший ювелир уступил бы ему в точности, и, может быть, для того веками копился опыт Левши, чтобы сейчас Косырев воспользовался им, как достойный продолжатель. Смотрите, учитесь вокруг. Все же гибли мириады нервных клеток, драгоценнейших в человеческом организме. Новый инструментарий ой как нужен. Еще спайка, еще.

И снова мгновенный пот.

Юрий Павлович и Людмила увидели, остальные поняли: что-то чрезвычайное. Снова взгляды устремились к одной точке, только Быков и инженеры с плечами ушли в полиграф...

У края опухоли вросла сонная артерия, расположенная чуть асимметрично. Решение принять немедленно, иначе гибель. Косырев надрезал инородную ткань— отвести сосуд в сторону. Надо же, не обошлось-таки без иссечения, как в воду глядела Анна Исаевна, напророчила. Но целостность все равно, все равно сохраним. Круговые движения ложки, никак нельзя повредить, никак, исключено. Ему казалось, что клетки мозга светились, вспыхивали, призывали к точности. И это поистине так. Вот так они и говорят между собой, кодируя смысл в особом электромагнитном излучении, в своеобразной азбуке Морзе. Охраняя нас без нашего осознания... Юрий Павлович подхватил наконец артерию и прижал ее слабой клипсой. Тампоны, тампоны, крайне осторожно, Косырев почти не чувствовал своих движений. Так, еще, так.

Приостановив дыхание, он сдвинул опухоль пинцетом немного в ином направлении, чем предполагалось. Она пошла. Еще небольшой подрез, коагуляция. Показалась кровь. Ничего, второстепенный сосуд. Серебряная клипса, еще одна.

Итак, внимание. Он потянул опухоль к себе.

Ткани мозга благодарно сомкнулись.

Вынул опухоль, оглядел. Высоко поднял, чтобы видели все. Темная капля крови упала на передник, опустил рогатую висюльку в баночку. Дрянь, дрянь, она прорастала в живой мозг. Анализ покажет, какая она, но и сейчас видно — не раковая. Повезло Наде Чертковой.

— Будет жить здоровой, — сказал он.

Операционные часы: 2.53.

Он отошел от стола, закончат ассистенты и Юрий Павлович. Яркие рефлекторы высвечивали его лицо и знаменитую морщину, которая незаслуженно делала Юрия Павловича тугодумом. И вдруг Косырев заметил, что это вовсе и не морщина, а шрам. Надо же. Он терпеливо, опустив руки, ждал. Вот и лоскут лег на место. Можно уйти; кивнул тем, кто мог его видеть.

За дверьми заплаканная Колосова показала надутую перчатку: пятнышко не пропускало воздуха. Значит, прокола не было, дефект окраски. Повезло. Он содрал перчатки, с облегчением опустил влажные руки под прохладную струю.

Выйдя наружу, присел в одиночестве, закурил. Относительно быстро, всего три часа; физически он мог выдержать хоть десяти-, хоть двадцатичасовую операцию, и такие предстояли на барокамере. Придется бросить курить.

Бывало, Лёна шептала в трудные моменты: «Все хорошо, все хорошо», — и он угадывал движение губ под повязкой. Нужно честно признаться: из этой тоски не вырвешься ни через месяц, ни через год. Когда-то, быть может. И операции — одно из верных средств душевного взлета. Ведь он принадлежал к тому слою, к той школе хирургов и нейрохирургов, которые считали радость или горе их неотъемлемым финалом. Он был всегда убежден, что труд хирурга никак не может быть бесчеловечным: знание, умение и добро спаяны здесь воедино. Любить оперировать?! Надо любить спасать жизни.

Принял душ, переоделся.