Переезд на юг

Прозвучал загробный и вступил ласковый за ним.

– Чего сидишь? Тетеря! Твой номер!

Агеев сразу похромал.

– Да не туда! Не туда!

Агеев исправился. Похромал в другую сторону. И чуть погодя гордо уселся перед менеджером. Девицей, похожей на внимательного паучка в очках. С раскинутыми лапками. Лысина говорящего старика – уже золотой слиток Народного банка.

Через минуту дошла очередь и до Табашникова. Табашников несколько оторопел, сев за стол. Прямо напротив него оказался детина из зала бодибилдинга. В белой рубашке с коротким рукавом, с двумя бицепсами размером в арбузы. (Как тебя сюда занесло? – успел подумать несчастный, прижимая к груди пакет с деньгами.)

– Какой депозит желаете? – вдруг детским дискантом пропел детина.

Табашников, когда отходил от стола, – оборачивался.

В кассе ему приказали прямо в ухо. Из динамика перед пуленепробиваемым стеклом:

– Деньги кладите в лоток. Лоток двигайте вперёд.

Поспешно начал класть деньги и двигать лоток. Девица за стеклом устало, небрежно, как фокусник, совала стопки в машинку, выхватывала просчитанные, хомутала резинкой.

– Распишитесь, где галочки.

– Всё? – сунулся к динамику пенсионер.

– Всё, – сказали ему и отключили динамик.

Агеев, когда сдал деньги, откашлялся и хотел солидно начать с девицей дискуссию о денежной массе. Как её сохранять. В какой лучше держать валюте.

– Всё! Не мешайте работать! – И тоже отключили динамик. Финансист повернулся к другу: это как?

Истерично хохотали на крыльце, освобождались от пережитого.

И вновь раскрыли рты. Из подъехавшего чёрного лакированного авто вылез невысокий пузан в расстёгнутом пиджаке и представительная Кугель в штатском – в жакетке, белой кофточке и чёрной, смелой юбке выше колена. Которую она, идя к крыльцу, оглядывала и поправляла.

Не сговариваясь, ринулись с крыльца в разные стороны. Будто после крика – «атас!».

Нашлись в каком-то дворе за зданием банка.

Избегали смотреть друг на друга. Тем не менее Агеев растягивал слова. Как всё тот же мальчишка. Только теперь съехавший, опупевший:

– Вот эт-то да-а. Деньги приехала класть. Много. Большую взятку.

– Точно! – вторил ему Табашников. – Пузатый в сумке дотащил.

Дескать, а мы тут ни при чём. Мы – бедные. Зашли в банк просто так. Из любопытства.

Табашников вдруг сказал:

А как мы чесанули с тобой, Гена. Любо-дорого было посмотреть. У тебя памперс сухой? Гена?

Опять закатывались. Ходили, гнулись, сучили ногами. Дотужились до того, что и впрямь пришлось бежать и скрыться за чей-то гараж. И уж там отливать.

О походе в банк нужно было отчитаться перед Машей. Сидит, наверное, изводится. Ни звонка ей на мобильный, ни самого шлынды мужа. Не посеял ли деньги, думает. Или вовсе – вырвали, отобрали сумочку. Да ещё дали по башке, подмигнул другу Агеев, доставая телефон. Не успел набрать – мобила зазудела прямо в руке.

– Да, Маша.

– Ну? Где ты? Двенадцать часов! Cходили?

– Всё в порядке, Маша, – захлёбывался от радости супруг. – Операция прошла успешно. Больной будет жить.

– А Женя?

– У него посложнее. Хирург чуть не оттяпал у него лишнее, мужское, мешающее. Но Женя не дался. Тоже остался жив.

– Вот балабол! Давайте скорей домой, обедать. Накрываю на стол, жду.

Отключилась. Схватила внучку и начала кружить: «Ах ты моё сущее наказание! Ах ты моя золотая!»

Андрей Геннадьевич Агеев, приехавший на обед, насторожился – за накрытым столом два старика вели себя как заговорщики. Как будто по лимону выиграли. В подпольном казино. Наликом. И зажали. Перемигивались, со смехом говорили о каких-то хирургах, о каком-то бодибилдинге, а на него, хозяина, не обращали внимания совсем.

Мария Никитична (мать) тоже вела себя странно. Вместо жаркого на двух тарелках, подала жаркое на одной, без салфетки под ней. Нож и вилку положила неправильно. Перепутала стороны. А сама уже подсела к столу и слушала двух темнил, как двух ангелов, по меньшей мере. В чём дело? – включил голову Андрей Геннадьевич, поменяв в руках местами нож и вилку.

Проснулась Юлька, подала из детской голосок. Мать встала, пошла, сразу принесла девчонку и забила в детский стульчик, что тебе в колодку.

Вот тоже, постороннего дядю (Табашникова) называет «па-па», а его, родного отца – «го-тя». Или вовсе – «гон-гон». Почти что – «гон-дон». Будто с намёком. Дескать, порвавшийся.

Когда Надежда рожала её, ему по моде пришлось присутствовать при родах (заплатил, кстати, 500 баксов, а дали только прозрачный презерватив на голову да чистый халат). Истошные вопли жены, раздвинутые ноги с застрявшей тёмной бомбой – ладно. Но когда увидел вытащенного, наконец, новорожденного, непонятно какого пола, это бордовое скрючившееся существо, запищавшее к тому же, – закачался. «Ну-ка! Ну-ка!» – совали ему под нос вату с какой-то хренью. «Держаться! Папаша! Не падать! Пап-паша!»

Вывели его тогда в коридор. Под руки, мать вашу с вашими родами. И он дышал, как ишак, приходил в себя, содрав с головы дурацкий презерватив. Стыдно даже вспоминать сейчас.